БЕЗВРЕМЕНЬЕ
1.
В Лифте !в той самой, которую поминают в Библиё) неформальная молодёжь убийственно пребывала в том самом состоянии. Жирные своды неба перечёркивали, казалось, двумя грязными пальцами всё мирское.
Эдюк Бурбулюк, отсутствующий мистик, плоско усмехаясь обеими сторонами лица, зыблемо восседал на камне, равнодушно зыркая на иных присутствующих. Те зябко молчали, поводя астральными крыльями, и, отводя сглаз, смущённо усмехались.
Тут же, на другом камне, возле кучки дерьма, сидел и другой мистик - мёртворождённый С,ос Мало-Мальский. Он смотрел куда-то изгибистым взглядом, шныряя вокруг словно резиновым шлангом. На этот раз к выходу в люди он одел бороду и хайратник и пытался сделать вид незримого, что удавалось весьма туго.
Вообще, Мало-Мальский со своей двойной фамилией, курчавой шевелюрой и лёгкостью поведения представлялся молоднякам фигурой таки-прямо ПОТУСТОРОННЕЙ, о чём сам знал прекрасно и при первой возможности уведомлял окружающих. "Я С,ос", - говорил он легко, едва прикасаясь, - "гениальный поэт. Поэт. Минет. Чувствуете рифму? Неважно. Я мистик, посвящённый шестого круга второго храма, и другое. Понимаете?" Все понимали.
Третьим патриархом являлся Алексио МакФлай. Зачатый среди ледяных балок третьего мира, он умел пользоваться вещами и пользовать людей. Очень многие были обязаны ему, но сам он не умел скрывать чувства. Кованые башмаки на ногах бледно создавали ощущение незыблемости, но это обманчиво: он мог летать, хотя полёт его был грязен.
Эдюк краснобайно прокашлялся и завораживающе-нудно заговорил. Голос звенел чайной ложечкой с клубничным вареньем:
-- Мыся тутаси собралися во имя перехода в иные субстанции, ради дыхания на длинные дистанции. И наше дигитальное поведение определяет возвышенное настроение. И вааще, надо быть раскованней и высказывать чувства растроганней& и тогда не страшно одиночество в пору беззаботного отрочества.
Послышался встревоженный гул - все замахали астральными крыльями и заскрипели каузальными надкрылками.
Эдюк созерцал всякие ментальные штучки и думал о тех миллионах муравьёв, которые живут, не подозревая об окружающем их мире.
Семейство Штернов играло друг с другом в бадбинтон.
Образовавшейся паузой воспользовался С,ос. Вялым, рыбьим нутряным стоном он выраживал изнутри себя словечки и состыковывал их в плетёные фигнюшечки. Это было так:
За облаками нет меня
И за кустами нет меня
За парусами нет меня
И нет меня вааще нигде&
Так пусть обрежут нитку мне
Вааще обрежут пусть меня
Трансцедентален я всегда
И нет меня вааще везде.
Синевато-новорожденные тени егойных звуков покрыли вонючим сиропом всю Лифту. Видя это, Алексио очень возбудился, смердяще захохотал, скаля послушные зубы, и забормотал, как стая диких весталок:
Хуюшки-хуюшки, говнянцы-сланцы
А малого ребёночка головой о брёвнышко
Мозги сероватые, а кровушки красные&
Мы все спирохеты, мы все партизаны.
Хороший шизокрылый Совушка выглянул, страшно заперкал и, присвистнув, скрылся за углом.
А потом все ели сациви и обсуждали, обсуждали...
2.
Но обсуждали-то уж не где-нибудь, а, скорее, как-нибудь. Дело происходило в Русском Центре, под тусклыми сводами блестящих жестяных сводов. Все уже вернулись из отрешённости, ели вкусное сациви, нутряно вздрагивали, запивали пивцом-стервецом, добро ухали, рыгали смачно и громко и обсуждали, обсуждали.
-- Если бы, - говорил Эдюк, - если бы не было Бога, то что бы скрывалось под масками наших мыслей? Бог есть, я уверен& смотрите, мир вязок, словно сырая резина, он течёт, он переливается меж себя, он суб(ективно непознаваем. Как можно познать движение? Мы наблюдаем движение& мы двигаемся, да, и мы ЗНАЕМ движение, глубинно, по-звериному уверены в нём. Но познать, разумом охватить его не дано. А что есть Бог, если не движение? Если Бог не движение, то чем он отличается от не-Бога?
С,ос вяло кивал, мёртво откидывал голову для кружки, однообразно работал кадыком, замечал:
-- Ты! Слушай, надо отрешиться. Есть десять шкаликов? Слушай, давай скинемся, возьмём одну на двоих, нормально будет.
-- Бог всё видит, он изнутря бьёт внаружу светом, через нас. Картины, книги, музыка - это и есть его свет, из глубины. Мы - лишь проводники божии, вот к чему человеки созданы. Земля, матушка-землица должна светом заполниться.
-- Для него, для Бога. Он хочет идти по коврам, тереться о статуи, трогать пальчиком картины. Он, Бог то-бишь, землюшку для себя обустраивает...
-- Ты! - говорил тогда С,ос, - Не мути, есть десять шкаликов?
-- Бога, Бога чую! - восторженно ответствовал Бурбулюк.
-- Алекс, ты, слушай, - переключился С,ос, - есть десять шкаликов? Щас бы мы тут...
-- Да, у меня есть деньги, - прямо говорил Алексио, - но я тебе не дам.
-- Почему? - изумлялся тот.
-- Не знаю, - пожимал Алексио, - не знаю.
И они снова пили пиво. Толпа вокруг плескалась мутною лужею, горланила, шевелилась, словно гобелен на ветру, и раздражающе извивалась.
Небо покрылось тучонками, осерело, опустилось.
3.
А вот потом жиденький уютец тусовочных квартир. Двадцать-тридцать пластов сигаретного дыма ползают, пронизывают друг друга. Чёрный грохот дешёвых разговоров, неграмотный визг толпы - пилы сквозь окно, очень ярко, жарко, томно там, наружно. Черепные коробки спирально закручены.
С,ос сидит, томно пуская дым из носа, неудовлетворённый, внутренне мистически сморщен. Смотрит наверх, в никуда, в потолок. Закрылся ото всех душевными крыльями невидимого цвета, молчит.
Эдюк нервен, постукивает, подпрыгивает, поскуливает. Ему, да, и ему хочется отрешиться. Все скитания о боге, размышления, бросания из оттуда и втуда - оно прошло, оно было временно, на пике спада отрешённости, оно было пивным путчем в себе, нереализованным, самодовлеющим, самодостаточным, сладострастно-автоматическим духовным автомазохизмом. И он сидит, он дёргается, раздирает себе внутренности одной силою страсти.
Алексио, отталкивающе-сосредоточенный, погружённый во внешнее, низменно-неизменный. Он из тех, кто знает чего хочет, но хочет при этом сразу многого и не знает, что именно делать. Высокий, колюче-сутулый, из тех пайчиков, танцующих рок-н-ролл под "Ыуч Зшыещды" в кремовых штанах, белых штиблетах и роговых очках с дорогими стёклами. Он из эстэтов, жрущих устриц даже на помойке - но обязательно с лимоном. Он из блядских эстэтов, звонящих портье с просьбой принести ужин в номер и парочку белого мускатного и прерывающихся на полуфразе, дабы разок-другой проблеваться на дорогой, ручной работы ковёр. Он из тех хойных эстэтов, кричащих не "хой", но "хой-с, господа, хой-с".
Он интеллектуал.
Но на частных квартирах всё не так, как в жизни. Здесь даже время иное, более резиновое. Снаружи всё оно страшное и страстное, а туточки лишь ниточки. Там крутит, крутит, гонит, мистическая центрифуга, центробежно отбрасывает, несёт, как речушка топлый бумажный кораблик - уже и не кораблик вовсе, а какие-то клочья, водянистые струпья, полупрозрачные, совсем неживые, совсем погибнутые. Коли вышел наружу, то выживая - выживай. А тут... Хотите знать, почём глоток резиновой бесконечности?
4.
Изредка приходят люди, розовато ступая по грязным полам, открывают дверь, лыбятся, садятся, говорят - почти все - об отрешённости. О да, всех это интересует, всем это весело. Но эти трое, эти патриархи - они наиболее. Они жмут руки наотмашь и целуются с разбегу. У них всё есть. У них в глазах пустота запредельного желания уйти, уйти, уйти.
Квартирка, меж всем иным, в весьма достоевском состоянии. Сям и тут паутина рожает паука, потолок - сквозь сдавшуюся побелку - выпихивает на свет божий свою отвратно-серую сущность. Стеночки в жилках трещин.
Хозяин квартиры почти постоянно отрешён. У него какие-то свои, никому неведомые пути к запредельности, к разноцветной и жизненной палитре потусторонних яблок.
Вот пришёл, наконец, Коля. Высокий, пронзительно-сумасшедший, выше среднего. Ему ещё жить и жить, но он уже верит в Бога. Молодой парнишка. У него голова не закручена спирально& нет, у него голова просто распилена надвое, насильно распахнута и залита внутри эпоксидкой. Ему ничто не поможет, он обречён жить с Богом и совестью рыботорговца. Да и рот у него, как у рыбы - чуть открытый, сумрачно-жирный. Он заслуживает ласки или смерти.
Он садится. Он берёт гитару и поёт неформально-религиозную песнь о Торе. Не о боге Торы, а о книжке. Петь он не умеет и в этом его удача. От религии он немножко отошёл по причинам не вполне понятным. Но до сих пор говорит ужасные вещи, даже во вполне бытовых речах и носит кипу и солдатскую форму.
Хорошо.
Дверь снова туда-сюда, консервно взвизгивает, останавливается.
Впрочем, на этот раз можно было предвидеть: был весьма слышен перестук крупных каблуков, размером со средней величины мужскую челюсть. Это А.Штерн, то есть Анна Ш. Мальчик с пальчик с характером взрослого и ласкового биквадратного уравнения. Она зеленовато движется и сиренево улыбается. У неё средних размеров большой бюст, но и это её не смущает. Она постоянно занята внутренним противоборством с собой, она пытается себя побороть, но оказывается в результате в жутком выигрыше. Это - патологически полунормальная особь, но и ей присуще чувство прекрасного: она рисует в стиле детского модернизма.
При её появлении все совершают рефлекторное движение, каждый своё. Алексио, например, выглядит патриархально-усмирённым: у него с А.Ш. были чувства средней тяжести.
-- Послушай, Аня, - говорит С,ос, - у тебя есть десять шкаликов? Мы бы щас одну на двоих, ты, слушай.
А.Ш. с шелестом мнётся. Она да, но ей жалко.
-- Слушай, ты, кайфно, всего десять шкаликов, - упрямо гнёт Мало-Мальский, видя астральным глазом внутренние противоречия и несоответствия А.Ш. и поглядывает выжидающе на стены и потолок.
-- Нет, С,ося, нет, - побеждает, наконец, та себя, - нет.
С,ос с вздохом уходит во внутреннюю запредельность.
5.
Иногда, просыпаясь, разжмуриваешь глаза и только на истошный крик души "дайте-бля-сигарету-кто-нибудь!" понимаешь, что ты не дома - том, естест., случае, если у тебя вообще есть дом. Отрешённые, к примеру, могут и не проснуться. Реальность для них желта и желеобразна не в меру, но они плывут, где угодно. Хотя большинство - в конце концов - тонет.
Вот разжмуриваешь глаза, сверху сквозь нечто бьёт полусолнечный свет. Пытаешься сообразить - а почему здесь и зачем под боком кто-то тёплый, и отчего эта ужасная, сумасшедшая музыка.
Бесполезно.
Пластично подымаюсь.
Доброе утро.
6.
Еж - это такой человек. Он счастливо женат и даже работает, но я почему-то ему не завидую. Потому, наверно, что я никому не завидую. Всем плохо, все сдохнут.
Еж - это такой человек. Он квадратно нетороплив, чуть осоловел от долгой жизни и поначалу кажется скептиком. Чуть не так: просто циник. Домашняя жизнь его не балует.
Жена. Регина. Сказочный персонаж: Василиса Прекрасная в замужестве. Вот у кого отсутствует сила воли! Но и она многие часы проводила в отрешённости. Ладно, бросьте, все мы там были.
Она ротоватая. Движения её рук напоминают горизонтальную мельницу и порождают астральную, геометрически-квадратную паутину. Масса её тела незыблема, совершенно несжимаема. Она смотрит холёными глазами, спокойно и ласково откручивает макушку против часовой и добродушно лезет в душу.
Она хорошая.
Ежная сестра. Вот кто - так себе человек. У неё есть перспективы. Она видит странные нервно полосатые сны и носит внутри выдвижной поднос со стаканом минеральной или кока-колы - не разобрать. И любит невинно-подстёбно пересказывать сны, которые все уже смотрели. Странная, странная. Ежели избежит психушки - далеко пойдёт по миру.
Из уже описанной мною публики !см. выше - шесть человек) можно нагромождать ужасные комбинации, развивать какой хошь сюжет и даже немножко играть в шахматы.
7.
В своё время Еж уходил в запредельность русскими народными методами. Доставали его оттуда с трудом, с хлебом-солью. Теперь всё позади, и он в мятном сталом состоянии.
Эдюк, один из жгучих патриархов, изредка заскакивает к недавно супругам. Эдюк - вечно возбуждён, волосат, неудовлетворён. Его кормят, поят, он ещё больше возбуждается и уходит в туалет - писать стихи. Это его стиль. Ночами поэтому он ужасно храпит и непонятно, как женщины могут с ним спать. Мне вообще не понятно, как женщины могут спать с мужчинами. Я бы, к примеру, не стал. Поэтому, вероятно, я не женщина.
А взаимоотношение меж ними такое:
С,ос пишет стихи, гладенькие и поленькие, затем превращает их в песни и поёт, аккомпанируя себе деревянной рукой и взвывая высоким резиновым фальцетом. Всё это на слух малость неестественно и вымучено, но сам он считает себя гением - видимо, от безнадёги.
Эдик его поддерживает. "С,ос - гений!" - заявляет он лукаво.
Что считает по этому поводу Алексио - я не знаю. Но мне он кажется гораздо более трезвомыслящим, нежели С,ос и Бурбулюк вместе взятые.
Регина, будучи в прошлом ласковой хипушкой, знает всех троих оч, хорошо. Никому от этого не легче, но факт остаётся.
Еж тоже знает всех.
Ежная сестра наслышана.
Все фигуры находятся под ударом и их позиции неустойчивы.
8. !Иная точка зрения)
Иерусалим - житница успеха. Жарко и потно среди каменных домишек, на мощёных камнях мостовых. Старый Иерусалим создан для того, чтобы душными ночками, потея, с криками восторга, с жутким смехом, укурившись гашишом, напившись белых и красных вин, оголтелой кучкой скакать, бежать тут. Из переулков под нестандартными углами и состояниями выскакивают усатые арабы с ножами и пейсатые датишники с кистенями. Они орут проклятия на двух цветастых, ни на что не похожих языках, кидаются, пытаясь убить, но что-то их останавливает на полпути, они жалобно визжат, хнычут и, распространяя запах фекалий, убираются прочь. Тотчас из того же переулка появляются тесной кучкой улыбчивые христианские священники, с кадилом, с вкусным запахом ладана, в сопровождении важного смуглого марокканца с горбатым носом, на вороном красавце-иконоходце.
"Мы - миссионеры!" - представляется один из них. "Я глава делегации" - с акцентом, картавя, произносит иконоходец - "преподобный Чарльз Уильям Мя-мя-мя" !фамилия по английски неразборчива).
Марокканец весело ржёт, кланяется, несколько раз мелко крестит коня. Все смеются. "Это Иосиф, - произносит один из священников, - он чревовещатель. Мы подобрали его около Назарета, их труппа развалилась." Иосиф приветливо смеётся, достаёт автомат "Узи", в упор стреляет священников, разворачивает иконоходца и с гиканьем, ругаясь на двух языках, скачет прочь.
Из переулка выходит С,ос, флегматично обшаривает трупы, вытаскивает деньги и героин, хмыкает и удаляется.
В воздухе пронзительно пахнет фекалиями.
9.
Итак, что можно ещё сказать?
Во-первых, всё это долго не продлится.
Во-вторых, в настоящее время сеть торговцев отрешающими препаратами обретает, наконец, некоторую стабильность - несмотря даже на всю её изменчивость& это вызвано как улучшением уже существующих форм вышеупомянутых веществ, так и стабилизацией спроса-предложения. Немаловажную роль играет инфляция, влияющая на возможную максимальную цену дозы.
Полиция, конечно, делает, что может, но ничто и никогда не пересилит жгучего желания УЙТИ и жгучего страха возвращения - как со стороны покупателя, так и со стороны продавца.
В третьих, небывало жаркие летние дни в Иерусалиме с поднимающимися вертикально вверх струями калёного воздуха и спонтанными восточными галлюцинациями порождают новую мифологию, непохожую ни на что ранее слышаное& это - своего рода новые "Тысяча и одна ночь", но исполненные в стиле кафкианско-джойсовского модернизма. Бесплодные сказки, мифы и легенды, никогда не найдущие своего слушателя и#или читателя, обречённые вечно блуждать над этой жаркой, жёлтой, каменно-песочной страной.
Это - лишь несколько аргументов из множества подобных, приходящих мне в голову& они исходят из несуществующих посылок и не привязаны ни к чему. С другой стороны, это неплохое завершение для первой главы и, так сказать, достойный плацдарм для второй.
ГЛАВА 2. ПРОВЕРКА КОНТРОЛЯ
1.
Изменчивость системы!
Вы знаете, как это происходит? Очень просто. Т.е.: человек торгует отрешающими препаратами !о.п.) и, обычно, потребляет. У всех безумные глаза. Грязь, беспорядок, гениальные мысли, использованные презервативы месяцами и годами лежат под кроватью, испуская пронзительную рыбную вонь и свечение ночами. За окнами толчётся рынок, крича и расплёскиваясь волнами. Всё это !и вообще ВСЕ) отдаёт бесконечностью и пропитано бесконечной, жуткой пустотой. Посмотрите в лица отрешённым. Их лицо, их глаза - это отражение - неясное и смытое - той ужасной, окружающей их пустоты.
Пустота приходит из центра ночи и пропитывает всё, каждый предмет, каждую мелочь. Небо изливает из себя равнодушный метафизический холод, люди вокруг перестают быть индивидуальностями и превращаются в движущиеся оболочки-картинки, сложное переплетение разнотенных плоскостей. Тени исчезают, как смысловое понятие и остаются в восприятии кусками тусклой реальности, полуоткрытой дверцей в реальность настоящую.
Пустота приходит из центра ночи. Она разливается по земле, охватывает бессмысленными щупальцами зримую реальность, проникает сквозь прорехи молекулярной решётки туда, внутрь... а человека наполнить ещё легче. Пустота вливается через нос, уши, рот, через жопу, через хуй и пизду, впитывается через поры, но - особенно - через глаза, через зрачки и радужную, вглубь, вглубь, следует в мозг, разливается по всем мозговым контурам и извилинам, добирается до варолеева моста, соскакивает на позвоночник... и холодной, абсолютно-нулевой змеёй кидается вниз, в живот, наполняет все кишки, компактным бесформенным комком собирается под диафрагмой, ворочается, отмораживает всё-всё-всё-всё-всё...
Человек торгует о.п., и уходит сам туда, в пустую бесконечность. Реальный мир занимает его всё меньше и меньше, постепенно - но неумолимо - реальный мир исчезает вовсе. Чем дальше заходит он по пути в никуда, тем холодней пустота в глазах и беспечней поведение... и в конце концов он забывает от опасностях и прокалывается... и менты вяжут его, и везут в Абу-Кабир, надолго, очень надолго... И даже навсегда, возврата в кой-каких случаях просто нет и не может быть...
2.
Ледяною ночью жаркого августа старый торчок по кличке Мальчик Гога тёрся у Русского Центра в Иерусалиме с надеждой встретить хоть кого-нибудь и раскумариться хоть чем-то. Он чувствовал приближение кошмара, близкое наступление внутреннего холода, грызущего кишки, впитывающегося льдистыми пальцами в каждый сустав, ломающего мозги, изменяющего контуры прямолинейной астральной схемы тела, превращающего нервную систему в подобие электропроводки с множественными узлами, сгоревшими сопротивлениями, пробитыми конденсаторами, напрочь расколовшимися транзисторами и мощным, сбесившимся цинково-кадмиевым хуем, изрыгающим потоки лучистой спермы и генерирующим стимулы, пустые в своей бессодержательной аллегоричности, наполненные жидкой кашицей гелиевых абстракций и образов минувшего кайфа.
Время поджимало. Мальчик Гога метался по неоднократно облёванным ступенькам, бессильно прислонялся к кручёным решёткам-арабескам, глухо стонал и бил кулаком в стену. Казалось, что удача, оберегающая каждого, ступившего на путь чёрной обезьяны, покинула его.
Он лёг, свернулся в калачик, решив достойно встретить ломку... но тут перед ним выросли чьи-то ноги.
-- Алло, братишка, - хрипло сказал Гога, мутно раскашлялся и плюнул густым куском вязкой мокроты на один из башмаков, - ты бы отошёл, братан, на хуй... Мне и так всё погано, и без тебя крутит. С(ебал бы ты, братан, ей-богу, ну-же-ну...
Мальчик Гога замолк и поднял преисполненные страданием и ненавистью глаза наверх... и он увидел тощее рыбье лицо С,оса, освещённое бледной луной и пенным мшистым угловым фонарём... мимо пронеслась машина, обдав их тёмным вонючим выхлопом.
-- Ты, слушай, - сказал С,ос, глядя куда-то наверх, - есть десять шкаликов?.. Мы бы щас взяли ману, нормально будет.
-- Дддда, - просипел Гога, мертвеющими дрожащими пальцами залезая внутрь... Плоть привычно расступилась, он выхватил десять шекелей, - только быстро, очень быстро С,ос, меня-блять-ломает.
-- Всех ломает, - невозмутимо сказал С,ос, - и меня ломает, и тебя, и Эдика.
Он повернулся и ушёл... ушёл в ледяную жаркую ночь, куда-то в глубь её, в центр, туда, откуда приходит пустота. Ушёл, чтобы купить кусочек отрешённости и забыть на немножко эту ебучую вселенную.
3.
Пустота приходит из центра ночи, с шелестом катя волны мрака. В её чёрных бесшумных стиксовых водах корчатся души померших от передозировок и души торговцев-пайчиков. Это были хорошие люди, примерные парни& они никогда не потребляли Товар, не и отнюдь. Они всего лишь продавали& они были сентиментальными любящими семьянинами, они одевались в дорогие костюмы безупречных линий и ездили исключительно на дорогих машинах. Их души корчатся и безмолвно вопят: "Ошибка! Ошибка! Не я! Не меня!".
Пустота приходит из центра ночи. В её мутных водах плавают кусочки слизи - маленькие склизкие шарики. Китайцы, я слышал, добавляют их в рисовый суп.
Пустота приходит из центра ночи, неся ужас забвения. Впрочем, те, кто может заметить её, великую пустоту, не способны на обычные эмоции. Они уже изменились, пройдя босичком по костру стрёмных видений, и пустота не представляет для них ничего нового. Просто ещё один вариант реальности.
4.
С,ос свернул за угол и вихляющей походкой повлёк своё тощее тело по улице. На ботинке слабо фосфоресцировал кусок мокроты. С,ос знал, что если он сейчас не остановится и не смахнёт слизь, то она через час-другой проест ботинок насквозь. Но времени не было даже и на такие пустяки.
Эта ёбаная реальность, из которой он сбежал давным-давно, снова была тут, вокруг. С,ос, содрогаясь, огляделся и прибавил шаг. Иерусалим, вечный город, вечный и каменный город, высокоумный, слабоумный... эти блядские камни впитывали в себя ночь тысячелетиями, и иногда - как сейчас - они извергают её обратно индифферентными струйками разномастного чёрного цвета. Какой угодно чёрный - бархатный чёрный, вороной, чёрный со стальным отливом, масляно-чёрный, угольный чёрный, загробный чёрный...
Камни шуршат под ногами, плачет кошка, эфиопские детишки тащат куда-то за ноги мёртвых христианских священников - рясы задираются на головы, тоненькая змейка крови на тротуаре. Всё весьма адажио. С,ос весьма истерически смеётся, его немножко ломает, и при этом немножко прёт, и при этом немножко хочется срать, и при этом хочется проблеваться, и при этом в это время мокрота вдруг резко прыгает вверх и, образовав некоторое подобие беззубой пасти вцепляется ему в яйца. С,ос пытается крикнуть, но ничего не выходит, потому что он уже смеётся и он просто начинает смеяться всё громче и громче, и истеричней, и громче, и истеричней, и это уже не смех, а просто какие-то глухие стоны, перемежающиеся всхлипами... Мокрота, между прочим, шевелится, сжимая его яйца всё сильнее и сильнее, и она чавкает, очень противно и подозрительно чавкает. С,ос вдруг соображает, что ситуация вышла из-под контроля и это его пугает. От ужаса он начинает задыхаться, спотыкаясь, он закрывает глаза, прижимает руки-пальцы-ладони к ушам и - наконец-то - пронзительно визжит, крутясь на месте, как испорченная детская заводная обезьяна из магазина дешёвых игрушек. Его мозг в черепной коробке выделывает разные хитрые штуки - что-то вроде кубика-рубика с автономным питанием от встроенного кадмиево-платинового хуя с гарантией на тысячу и одну эякуляционно-переменную зарядку-разрядку.
С,ос падает на шершавые, нагретые камни и пытается умереть, но ничего не выходит, потому что он не уплатил взнос союзу гробовщиков, и его лицензия на смерть отменена... и он просто корчится на этих ёбаных камнях, в этом ёбаном городе, стоящем в центре этого ёбаного мира.
5.
Мальчику Гоге повезло и на этот раз. Судьба явно не забыла о нём. Не прошло и получаса с отхода С,оса !каким-то нечеловеческим, неземным чутьём мальчик Гога с самого начала знал, что С,ос - это дохлый трюк), как к Р.Ц. вырулил иэ Лифты Эдюк с рюкзаком, полным соломки, и с тремя литрами первоклассного джефа, и в руках он нёс Библию, насквозь пропитаную чистейшим ЛСД-25.
-- Эдюк, бля, ломает, - выдохнул Мальчик Гога, сжимаясь в аморфный комок.
-- Всех ломает, - шелестяще хрипя, ответил Эдюк, - тебя ломает, меня ломает, С,оса ломает...
Он неторопливо достал баян... Из проезжавшего мимо ментовоза весело помахали им затянутые в полицейскую форму улыбчивые марокканские педрилы.
-- Я слышал, ты умер... - сказал Эдюк с видом "Меня-Это-Не-Касается"
-- Ходят слухи... - уклончиво прохрипел Мальчик Гога.
-- А-а-а... - протянул Эдюк с интонацией "А-Я-То-Думал".
-- Эдюк! - умоляюще прохрипел Мальчик Гога.
-- Сейчас, мамочка уже идёт, мамочка уже тут, мамочка уже входит ВНУТРЬ, - бормотал Эдюк, нащупывая у Гоги вену, или, сказать точно, то место, где она быть должна.
Мальчик Гога, судорожно вздрагивая, вытянулся и откинул голову назад, упираясь точечным взглядом наверх... в небо... в звёзды...
6.
Пыльные книжные полки, вырастающие прямо из стены. Белые стены хранят на себе знаки былых времён - рифлёные отпечатки подошв, непонятные выщербины, пятна засохшей крови и спермы, отрывочные письмена:
"Лена Е Саша ё Любовь"
"Лена Е Миша ё Любовь"
"Лена Е Таня ё Любовь"
"Саша Е Миша ё Любовь"
"Ушёл за картошкой.
Вернусь нескоро.
Могу не вернуться.
3\9\1943."
"... Не забыть указать т. Тротскому на острейшую
необходимость скорейшей электрификации..."
В углу мирно белеет засохший светящийся презерватив, сквозь пыльное окно бьёт луч света...
Играет Гайдн.
Тридцать четыре выше нуля по цельсию.
Очень хочется проблеваться, но нечем.
За стеной громкие крики, стуки, удары по морде, ненормальная восточная музыка.
Воняет тухлой рыбой.
Напротив меня медленно выматериализовывается Коля в солдатской форме и с гитарой в руках& он бьёт по струнам и поёт Высоцкого.
Всё очень, очень плохо, но - я знаю - может быть и ещё хуже.
Доброе утро, Иерусалим.
Все долги будут уплачены до следующего восхода.
7.
Пустота приходит из центра ночи под музыку Бетховена или - что вероятней - под трагика Брамса. Тихо скрежещут ракообразные аккорды, бьётся в истерике наркотическая чёрная скрипка, дирижёр последний раз взмахивает палочкой и сходит с ума. Все сходящие с ума попадают туда - в центр ночи.
Пустота приходит из центра ночи, и в центре ночи распускается медовый цветок луны. На его лепестках звеняще резвится тля кошмаров, листочки пронизаны иглами одноразовых шприцов. Самое кумарное растение: достаточно тронуть рукой, чтобы наркота пыльцы проползла вдоль позвоночника до самых пяток, чтобы налетел сладенький приторный туман кайфа.
В центре ночи живут души торчков, счастливые, вечно укумареные души. Наши сны - их реальность, и они путешествуют из головы в голову в поисках кайфа. Они на вечном приходе& их не заботит ничто, их не волнуют болячки, им не приходится раз, два-три-пять раз в день отыскивать вену& нет, они УЖЕ в центре ночи.
Ништяк, короче, в центре ночи.
8.
Все долги будут уплачены до восхода. В восход умирают старые боги и рождаются новые, чтобы сразу же кинуть в мир холодно отблёскивающий бумеранг смерти. Все боги обречены на вечную жизнь, смерть они принимают с благодарностью.
Поэтому на рассвете исчезают тени, всё становится серым и однородно-одномерным, словно великий генератор идей выключился, перестал подкачивать реальность, и сквозь прорехи бытия улетучились цвета, формы, об(ёмы, тени, сложные скрученные конфигурации, поддерживающие внешнюю форму предметов в натянутом состоянии, без складок и морщин, без всех тех многомерных глупостей, появляющихся на рассвете. Чёрт подери эту проклятую рассветную пустоту, обманчивую, лживую суку, маскирующую плоскостное - бесконечным, жировыми складками серости.
НА РАССВЕТЕ МИР ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ГИГАНТСКУЮ,
БЕЗЖАЛОСТНУЮ ПАРОВУЮ МАШИНУ.
Вся система образования поставлена на дыбы неверными представлениями о жизни. Вся система воспитания вздыблена на рога искажёнными представлениями о смерти. Человечество изнасиловано лидерами, алчущими бессмертия, политическими проститутками с глубинными суицидальными тенденциями, религиозными фанатиками, фанатично боящимися бога и равнодушными ко всему защитниками экологии. Фонари почти везде горят даже днём - человеческая масса запугана обрушившимися противоречивыми знаниями о том, что есть, и о том, чего нет и быть не может. Несуществующие марсиане в несуществующих кораблях спускаются на едва существующую Землю, оперативно пересаживаются в несуществующие боевые штангенциркули и столь же оперативно истребляют три четверти населения.
Ничто и никогда не поможет боящимся призраков и зеркал.
Все долги должны быть уплачены до восхода, иначе от нас не останется даже воспоминаний и пепла. Тела живущих источают тепло, тела мёртвых - наоборот. В этом коренное отличие мёртвых от живых: живые увеличивают энтропию, мёртвые - нет. Если придумать, как заставить человека уменьшать энтропию - получим антиживого человека, победоносно шагнувшего за грань смерти.
Для того, чтобы уплатить долги, нужно ночной порою, неторопливо, степенно приехать к морю& сбросить одежды на пески, обнажиться донага, почувствовав холод ночного воздуха& там, впереди, волны набегают на мокрый, плоский берег, пенятся тёмные воды со спящими рыбинами в холодных глубинах. Справа белёсым призраком взвивается ввысь белизна спасательной вышки с чёрным флагом на сучковатом флагштоке, позади остаются руины, древние и всё ещё могучие руины и чуть осветлённый горизонт над тёмным смутным контуром леса. Нужно просто шагнуть в воду, окунуться с головой, и вода сама отберёт долг, отберёт часть тепла.
9.
В центре Иерусалима, в маленьком кафе, невозмутимо сидел С,ос, великий должник, никогда не возвращавший долгов. Перед ним стояла банка холодного, запотевшего пива, его взгляд был устремлён в вычурные переплетения реальности. Его не волновало ничто и покой его был порочно совершенен.
Прошедшей ночью он добрался до цели, но, вернувшись к Р.Ц. уже не застал Мальчика Гогу. Это, пожалуй, было и к лучшему. С,ос вогнал себе в вену полную ману чёрного и успокоился.
Он сидел, пил пиво, ощущая кожей тонкую и аляповатую гармонию, приходящую с приходом, и только так, и существующую тоже недолго... гармонию мотылька, гармонию бабочки-однодневки, умирающей с последним лучом солнца, умирающей потому, что она способна выжить лишь в лучах солнца да тёплых потоках, и ночь убивает...
С,ос, великий должник, существо из плоти и крови необычных параметров, пил пиво и взирал на аляповатые переплетения гармоний.
Его ещё кое-что ожидало в жизни - но он нерезонно воспринимал грядущее как прошедшее и не подозревал ни о чём.