СЕЗОН ДОЖДЯ



                Серый-серый день, мелкий-мелкий дождь,
                Но под крышей мы, поговорим же о любом,
                Интересующем тебя, интересующем меня,
                Интересующем нас всех в сезон дождя.
                                                                        Осс


1.

        Наступила осень. Неизбежно дело докатилось до серого, в депрессивную
 крапинку, ноября. Потом убили Рабина. Прошло (откуда и куда, а?) ещё
 немного дней и первый ливень обрушился на Иерусалим.
        Джа это явление природы застало дома, у заплёванного, мутного,
как его собственный взгляд, окна, выходящего лоб в лоб на другое
 окно, за которым для уютной семьи мускулистых арсов тоже шёл
первый дождь, которого они не замечали, потому что кричали "Кусохтак!",
потому что нерусские, потому что потому. Джа отвернулся внутрь
смеркающегося своего жилища, потеребил всклокоченную партизанскую
бороду, нарочито-грустяще вздохнул, помыслил с минуту и полез в
шкаф за книжкой про Муми-Троллей. В самом её начале была главка,
повествующуя о том, как обитатели Муми-Дома устраиваются на
зимнюю спячку. Сейчас пришло самое время перечитать её. Да, чего
уж там... Пришло самое время вовсе ничего не читать, а просто и
нехитро засыпать до весны. Жалко, что люди этого не умеют.
        "Самое интересное, что именно первый дождь ярче всего освещает
неумолимость старения: пять лет назад я в это время ещё жил в Москве,
и тогда шёл не первый дождь, а первый снег, а может и нет - не шло
вовсе ничего, всё стояло. Да и бывает ли вообще этот самый снег?
Если нет, то его по-любому стоит придумать. Четыре года назад я
его не заметил, первого дождя, ибо валялся пьяный на яффской
набережной под Дельфинариумом и пел "Общество "Память" и красная
власть..." Три года назад я плясал под первыми каплями небесной
 влаги на Бен-Йегуде с косяком в одной руке и бутылкой пива в
другой, босиком и нараспашку. Два года... Дай бог памяти... Я пел
песенки, пускал колечки из конопляного дыма, рядом были друзья,
и я не узнавал себя в зеркале. Год назад я как раз лежал в постели с...
Как её звали... Да как-то её непременно звали! Без этого у баб не
 бывает... А сейчас я один! Вообще. И это мелочи: самое страшное,
что мне и не хочется никакого общества, кроме паскудной
 мумитролльной книжки. А вот это уже называется "старость".
Всё перепуталось в мире, и говорят: "Старость - не радость!"
Следствия и причины. Всё наизнанку! Не "не радость", когда
старость, а старость, это когда ничего уже не радость." Так
думал Джа, глядя в окно на вечереющий, сочащийся холодными
каплями из низких, почти подножных, как корм облаков, Иерусалим.
Ветер ломал неподатливые листья увесистых пальм, умучивал землю
 вымоленным дождём... До весны. До весны так оно всё и будет. Никак.
И Джа лёг спать. Рано. Последней его предсонной мыслью было:
"Дождь, это когда бог мастурбирует. Это божья сперма, всё
зачинается ею: и лужи, и мысли, и червяки, и люди, и травы. Нет,
пожалуй даже не так: бог имеет землю дождём. Это соитие
длиной в пять месяцев."
        А потом наступило завтра. А за завтра? Угадайте с трёх раз?
Точно! Появилось солнце и прояснилось. Кто из вас, читатели,
осмелится утверждать такую нелепость, будто это ветер
разогоняет тучи? Бред и ересь. Как раз пока  был ветер были и
тучи, а как зананебелось солнце, так ни одного, даже самого
паршивого, как кошка с шука, облачка и нету.
        А ещё через день, как раз когда Джа надоело курить траву,
глядя на себя в зеркало !согласитесь: за три подрядных дня
 может поднадоесть и такое занятие) на пороге его паутинистого
 флэта возникла аппетитно-имбецилистая фигура Герасима...


2.

  -- Нет, всё же, что ни говори, а творчество и думание - это как дочь
и мать. Что бы ни выходило из подсознания - всё проходит цензуру
сознания. А преивознелепейшие ваши психоделические опыты
только гробят мозги, а следовательно и творчеству мешают! -
 после несколькоминутного зависательного молчания подумал
вслух Герасим. Джа даже вздрогнул от ожиданности: именно в
этот момент он сладострастно облизывал похотливо-сумрачным
мозгом ответ на подобную стандартную сентенцию.
        Герасим был редким гостем в Иерусалиме. Он вёл жизнь садиста
-отшельника на далёком юге Жидляндии  в маленьком марокканско-
грузинском городке, который среди человеков назывался Хумус
-на-Вобле. В отличии от безумцев, порушивших свою сознательную
 жизнь всеневозможными химическими препаратами, Герасим был
безкрышен от рождения. И по-своему мил. Единственным источником
 вдохновения он признавал убиение братьев наших меньших
различными одухотворёнными и, мягко говоря, неконвенциональными
методами. Со временем это стало смыслом и отрадой его жизни.
Больше всего Герасима интересовали кошки. С детства его бесило
то, что будучи сброшены с пятого этажа они вставали, как ни в чём
не бывало, на ноги и убегали. И он бросал кошек из окна и потно плакал
тревожными ночами от этой несправедливости выживания. С годами
 в Герасиме пробудился талант экспериментатора - первый оргазм он
пережил в тринадцать лет, когда привязав к шее котёнка кирпич,
сбросил его с третьего этажа, и тот, спикировав головой вниз на
асфальт, забрызгал мозгами его младшую сестрёнку, проезжавшую
 мимо на трёхколёсном велосипеде. Герасим (тогда его ещё звали Изя)
застеснялся оргазма и отшёл от окна - он не видел и не слышал, как с
улыбкой Моны Лизы девчушка трижды переехала трупик и
закричала: "Би-би-биииииии!"
        К шестнадцати годам он увлёкся скульптурой. Весело хохотали
пьяные мужики на ударных комсомольских стройках, наблюдая за
тем, как прыщавый подросток с кошкой под мышкой подбирается к
бетономешалке, и делали вид, что не замечают его.  Изя ловко и
умело накидывал скользящую петлю на шею обречённой твари и
бросал её в тёмное отверстие вращающегося, сладострастно
поскрипывающего, агрегата. Через пять минут, за верёвку,
животина извлекалась на свет божий и тщательно просушивалась.
Если корка бетона нигде не трескалась, то кошка без доступа
воздуха не разлагалась под ней - скульптура была готова. Особенно
 любил Изя одну из них - с пузырём изо рта. Жирная сиамская тварь,
похищенная им у соседки, оказалась на редкость живучей и успела
сделать предсмертный полувыдох уже после того, как была
извлечена из бетономешалки.
        В семнадцать лет Изя покинул Россию. Кошку с пузырём у него
 отняли на таможне. В Жидляндии он страшно скучал по ней первое
время и почти не смыкал глаз, так как целый год до того засыпал
не иначе как со своей любимицей. Однако, местные кошки оказались
доверчивее российских, и он скоро восстановил коллекцию
скульптур. Одно мучило его: такого оргазмительного, благостного
пузыря второй раз не получалось, и от этого Герасим сильно
ругал израильский бетон.
        В России он был угрюм и нелюдим, однако в Израиле его
 талант скульптора нашёл несколько горячих поклонников и
он стал вхож в круг человеков. Это, в свою очередь, неминуемо
 свело его с Джа - два года назад, в точно такой же момент, когда
 последний переживал вторую неделю удушеюще-знобливой
осенней депресси. Поохотившись с Изей пару дней на кошек,
Джа излечился от дурной тоски, нарёк Изю Герасимом и полюбил
его горячей, булькающей братской любовью.
        До этого дня они не виделись уже месяца три. Тем приятней
и вдохновенней была встреча друзей.
  -- Однако, вот Егорка Летов говорит, что мы лишь проводники
высших энергий, а проводимость тем лучше, как тебе, мой дорогой
 друг, известно, чем меньше их, проводников, сопротивление. То
есть, чтобы написать ништячный стишок нужно отключить
насколько возможно сознание... Или ещё того более - совершенно
зависнуть и писать, не отдавая себе отчёт в том, что... - начал
отвечать Джа, но был прерван.
  -- В мистику, в мистику потянуло тебя, Джа. Ты же как-никак
материалист.
  -- Энергия, дражайший Герасим Мумуевич, есть форма
существования материи. Если электрическое поле имеет
физическую природу, то почему творческое должно иметь
 метафизическую? Насчёт прозы ты может быть и прав - писание
прозы есть акт скорее сознательный, но поэзия - это калька
с подсознания, а оно некоторыми препаратами обнажается
до крайности.
  -- А я вот и стихи пишу сознательно... - неожиданно горячо
возразил Герасим.
  -- И ты туда же?! Мало тебе оригинального жанра
некроскульптуры?
  -- А некропоэзия - чем не оригинальный жанр?
  -- Зачитай!
  -- Не... Я стесняюсь...
  -- Чтоб тебе ночью живая кошка приснилась!
  -- Тьфу-тьфу-тьфу! - истово, жирно и трижды схаркнул
 прямо на пол через левое плечо Герасим и, почесав яйца сквозь
 податливую ткань мягких тренировочных штанов, начал
распевно бубнить кошмарные по содержанию, но однако,
тщательнейшим образом рифмованые и ритмованые строки
обильно украшенные английскими, ивритскими и идишистскими словами с рускими
суффиксами и окнчаниями. Особенно запомнилась Джа рифма "тухес-пиписюхес".
        По окончании декламации в комнате на несколько секунд воцарилась тишина.
  -- Всё чаще я убеждаюсь, что гениальность не может быть односторонней!
Талантливость - да, но не гениальность! Посвящаю тебя в гении, друг мой
ситный! - серьёзно и торжественно произнёс Джа - он знал, что шизофреники очень
мнительны и малейшая тень улыбки при произнесении таких слов будет
воспринята, как смертельное оскорбление.
  -- Ты мне льстишь! - косолико насупился Герасим.
  -- Я льщу только женщинам, а ведь ты-то не женщина? Или как? - спросил
Джа и ласково, полушутливо обнял Герасима за скрытую под майкой потную,
натёртую резинкой треников, мускулистую талию. Тот улыбнулся, давая понять,
что оценил шутку, но на всякий случай отодвинулся вместе со стулом в дальний
угол комнаты.
  -- Ладно, шутки в сторону! Теперь я тебе свои стихи почитаю - начинающим поэтам
полезно слушать классику, - сам прервал свою шутку Джа и ласково потеребил
косовласую бородёнку.
        Джа читал минут десять. Герасим отметил про себя - кто его знает, как Джа
отнесётся к такому замечанию, - что ритм стихов стал ещё более рваным, а
депрессия почти осязаемой. Вслух же он сказал:
  -- Мрачноватое видение мира.
  -- И это говорит некрофил? - удивился Джа.
  -- Некрофилия и депрессуха - две большие разницы! - горячо сел на любимого
 конька Герасим, - Убивая ты впитываешь жизненную силу убиваемой твари
божьей, испытываешь... я по крайней мере испытываю под(ём сил, радость.
Пошли со мной завтра на кошачью охоту?
  -- Не... я уже староват стал, да и сыро.
  -- Декадент и неженка.
  -- Айда чай пить, мёртвый охотник, - Джа понял, что пора прерывать дискуссию.
За чаем, несмотря на конфеты, беседа верулась к исходной точке.
  -- Никогда наркотики не пробовал и не бухал никогда, и не собираюсь! - вещал
Герасим, дуя в чашку.
  -- А откуда ты можешь знать - помогает это творчеству или мешает, коли не пробовал?
Не кастратам о любви рассуждать! - взвился-взмылся-взвозмутился задетый за живое
Джа.
  -- Ты меня своими софизмами не загрузишь! Ладно, пусть даже по твоему - творчеству это
помогает... но пожить хочется, поубивать всласть! Не подыхать же так, котобоем... До
людишек бы дошагнуть... - Герасим так размечтался, что из его вонючего рта в чашку с
полуостывшим чаем изумлённо рухнула слюнная капля.
  -- А я тебя и не собираюсь грузить, очень надо. Ты не пятнадцатилетняя девственница,
которую я хочу укурить и трахнуть.
  -- Верно. Не девственница. "Агату Кристи" слышал: "Хорошая крыша летает сама, и в
самый низ, и в самые верха!"?
  -- Здесь ты прав, - не выдержал Джа и улыбнулся, - крыше твоей разве что Чикатило
бы не позавидовал.
  -- Да, вот был мужик, такой один в сто лет рождается, но и его замочили. Серость...
Воинствующая серость...
  -- Н-да, ты б с ним общий язык нашёл! - хохотнул Джа.
  -- Наиоргазмительнейший был дядька! Дай-ка ещё вон ту конфету, как говаривал
дедушка Чикатило - Почтальон Печкин.


3.

        Следующее утро было солнечным и внятным по причине предыдущевечерней трезвости.
Джа проснулся с мыслью, что ему давно уже не было так светло и уютно. Он протянул руку,
достал из тумбочки коробок с анашой, медленно, упиваясь процессом и умиляясь своей
артистичностью, заколотил косяк, поставил "Агату Кристи" и подкурил от любимой
зелёной зажигалки.
        Через час наш герой встал, позавтракал и начал плавно-потяжно мозговать свои планы
на ближайшие сутки. "Так-с" - вскорости произнёс он в полнейшее никуда и, надев косуху,
двинулся пропахшими гашишом и предвкушением машиаха нахлаотскими переулками в
сторону рынка, а потом дальше, туда, где сливают свои мочеподобные людские струи
улицы царя Агриппы и короля Джорджа. Джа шёл к Рабику. По дороге он сладостно
потягивался и обсасывал одну простую, ненатужную, ни к чему не обязывающую
мыслюшку: "Можно ли считать Рабика человеком?"
        Вообще деление на человеков и людей, или, в единственном числе, на человека и людя,
возникло уже довольно давно, с год тому назад и сугубо спонтанно. Человеками считали
себя представители узкого круга литературно-мистически-торчкового подполья, к которому
принадлежал и Джа. Всех касавшихся этого круга делили на две вышеуказанные категории
по нескольким основным признакам: отношению к творчеству, накалу шизофрении в делах и
речах, частоте и неумеренности употребления ништяков и т.д. в том же духе.
        Рабик был существом особого подчинения и ни в одну из этих категорий не попадал. С
детства он отличался даром целителя: своего дедушку-паралитика, у которого вся семья
осталась в Бабьем Яру, поставил Рабик на ноги тем, что вернувшись однажды первоклассником
из школы, бросил ранец в угол, поцеловал старика и сказал: "Вот был такой дядя, его звали
Гитлер, он шесть миллионов жадов убил. И правильно - они все жадные были!" Дедушка,
проведший последние пять лет своей жизни в инвалидной коляске, привстал и потянулся
к детским глазёнкам скрюченными пальцами, будто хотел выцарапать их, будто именно в
них был сконцентрирован весь мальчишеский, истовый, интуитивный антисемитизм его
внука Лёвы Рабиновича. Скоро дедушка умер, успев перед тем проклять  внучка перекошенным
неуклюжим ртом, а его маме, своей дочке сказал: "Циля, поздравляю, он вырастет выкрестом и
сожжёт ещё шесть миллионов!". Лёва считал себя послушным ребёнком и, поцеловав умирающего
парализованного, лаского шепнул ему в ухо: "Как пить дать сожгу, как пить дать, дедуля!"
Когда после похорон разгневанная родительница спросила его, кто он сам по национальности
Лёва ответил: "Древний римлянин!" Как раз в то время он увлекался атеистическими подобиями
биографий Цезарей.
        Фамилию и имя свои будущий Рабик мечтал в восемнадцать лет поменять и понемножку
потусовывался с обществом "Память". Как гром среди ясного неба свалилось на него
решение родителей покинуть "край берёзовый" и двинуть на сытный жидляндский харч.
Он сопротивлялся, убегал из дома, но что поделаешь в шестнадцать лет... Невероятное
количество обитающих в этих краях нерусских !слово "еврей" он произносил даже про
себя лишь предварительно сплюнув три раза через левое плечо) угнетало его. Месяц
Лёва тосковал, но потом исчез куда-то на три дня, а вернулся домой изрядно прихрамывая
и угрюмо-самоуничижительно произнёс: "С жидами жить - на иврите выть... Короче,
обрезался я, мама..."  Ещё через месяц он щеголял в вязаной кипе, а потом надел и чёрную.
Однако нерастраченный запас ненависти к "жидомасонским христопродавцам" бурлил в
его душе. Сознательно и решительно Лёва, уже получивший в то время тусовочный шем
"Раби", а затем и уменьшительно-ласкательный тусовочный шем "Рабик", переплавил её в
ненависть к "арабской мрази".
        Прошёл год, круг замкнулся - Рабик стал тусоваться с кахановцами, но одновременно,
неизвестным макаром послушав "Гражданскую Оборону", занемог анархизмом, начал переводить
Егорку Летова на иврит, попробовал анашу и в результате, неизбежно, сошёлся с человеками.
Всё же, хотя он и писал стишки, песенки, употреблял много и часто, но шабес соблюдал и держался
особняком. "Я пуповина, связывающая вас с живой пульсирующей утробой еврейского народа!" -
частенько говорил он.
        После убийства Рабина он написал листовку следующего содержания:

"Сионизм и анархизм! Рано или поздно две величайших философии нашей эры должны были слиться!
 И они слились! Два куба пуль впрыснули они в тело предателя Родины, арабского прихвостня,
Ицика Рабина! Предупреждали его, не раз предупреждали - ответишь перед пацанами на пидора
за поруганную землю Израиля! И ответил!
Собаке - собачья смерть!
Мир пренадлежит евреям!"

        Правда, расклеивать её на улицах Рабик стремался, но размножил в десяти экземплярах и
раздал надёжным знакомым. Всё это и вспоминал Джа, приближаясь к нахлаотской хате
Великого Сиониста.
        У Рабика был только один недостаток - временами на него накатывали мистический ужас
и богобоязненность - из весёлого, улыбчивого придурка он превращался на день-два в
делириозно-депрессивного мистика.
        В чёрной засаленой кипе, шортах и вонючих, делающих воздух осязаемым, носках на коврике
по-турецки сидел хозяин и курил косяк. Первый - по концентрации запаха ништяка в воздухе
понял Джа.
  -- А я как раз думал, кого бог пошлёт с пивом, - поприветствовал Рабик гостя.
  -- Во-первых, здравствуй, цурес, а во-вторых, я без пива.
  -- Пыхни, проходи, на, пыхни.
  -- Не косяк у тебя, а какое-то недоразумение! - затянувшись вздохнул Джа, - где планца-то
берёшь?
  -- Один раввин на территориях взращивает. Очень кошерный планец.
  -- Зато слабый.
  -- Не может такого бы-ыть! План, он в высшие миры двери нам открывает, верно?
  -- Ну-ну... - ехидно третьсогласился Джа и понял, что Рабик сейчас находится именно в том -
религией уторчанном настроении. "Зря пришёл, надо было идти к Филе" - подумал он...
  -- И если сведущий человек планец растил, не только водой, но и молитвой, исполнением
заповедей его удобрял, то пруха от него чистая, возвышенная. А если он ещё и кабалист,
то ого-го-го!
  -- И почём кабалой вскормленный ништяк тебе достаётся? - предвкушая близкую возможность
назидательно нахамить, ласково вопросил Джа.
  -- Стольник за корабль.
  -- Вот мой, однако, всего за полтинник, видимо от того, что растил его честный ливанский
дехканин, а не твой жук, на неофитах наживающийся, но... попробуй! - неожиданно и эффектно
закончил гость атеистически выдержанную тираду доставанием из кармана кожаного
кисета с вышитом на нём зелёными и золотыми нитками листика конопеля.
  -- Ты пока колоти, а я тебе стихи свои почитаю. Я тут цикл написал, на смерть Кахане.
  -- Нет уж, уволь, если следовать твоей же теории, то косяк, набитый под такое чтиво
должен изрядно невпокайфно вставить.
  -- Каханэ был... - надувшись забубнил было Рабик.
  -- Э не, после, после! - прервал его Джа, и разговор уже было щетинисто накалился, но
тут в дверь постучали и, не дожидаясь ответа, на пороге материализовался Филя.
        Джа порадовался его появлению, во-первых, он только что о нём думал, если утро
началось с приятных совпадений, то и вечер может - ха-ха, а во-вторых, Филя умел
разряжать особо напряжные ситуации, да и Рабик побаивался его весёлого злобного стёба.
От чтения стихов про Кахане, по крайней на этот чудесный лётный день, избавление
было гарантировано.
  -- Здорово, готовим убийство Переса? Взрывы на арабском рынке? Покушение на
Саддама Хусейна? - не разглядев ситуации в полутёмной комнате, спросил Филя.
  -- Косяк, и тебе здравствуй, готовим, косяк! - ответствовал Джа, сосредоточенно
смахнув волосы с глаз.
  -- А я на работу шёл устраиваться! Может, кто со мной? - спросил вновьприбывший,
обречённо поглядывая на кисет, аппетитно лежащий на полу.
        Вообще Филя был "рыцарем образа жизни". Если другие торчали ради кайфа, то
он эту грань давненько и частенько перешагивал, зависая неделями на героине,
неделями ломаясь, и вскорости начиная новый круг... Жизнь его была полна борьбы.
Джа тоже пару раз пробовал героин, но на предложение купить оный всегда говорил:
"Чем один раз врезаться, я три дня пыхать на те бабки буду!", и хотя план доставался
Джа бесплатно - как навар с торговли, он завидовал Филе. Тот никогда не работал !прав
да находился в беспрерывном поиске работы, но почти - не считается), деньги имел ещё
реже, чем работал, но имел кучу друзей, торчующих приятелей, просто спонсоров,
почитающих его поэтический дар и подогревающих его. Вообще Филя был родоначальником
касты человеков, и Джа даже считал его своим учителем в поэзии, хотя вслух этого из
гордости никогда не говорил, а прикрывался Летовым и  Введенским.
        В день Филя употреблял иногда до семи видов ништяков - и так неделями, без сна и
пищи& потом он опухал, покрывался прыщами-нарывами и сбегал на ему одному
известные нычки, очень таинственно& отлёживался там и через несколько дней возвращался
к жизни цветущим и готовым на любые подвиги, с ворохом новых стихов. Некоторые
утверждали, что Филя отлёживается дома, а родители говорят всем по телефону, что его нет,
но... не пойманый - не вор.
  -- Безбожник, хоть бы мезузу поцеловал, - озверело зашипел вдруг Рабик на Филю.
Тот открыл было рот для колкости, но в этот момент Джа запалил косого, и на пять минут,
как во время лесного пожара, воцарились мир и спокойствие. Правда, только на пять минут...
Рабик продолжал шизовать: второй косяк !из плана, взращённого честным дехканином) совсем
вывихнул башню честному еврею. Он совсем ушёл в себя и, задумчиво пуская слюну, кидал
игрушечные дротики в портрет Рабина. Филя с Джа переглянулись, встали и вышли на улицу,
не попрощавшись. Неизвестно откуда за пятнадцать минут взявшиеся тучи окружили небо,
на душе у друзей стало грустновато, и они пошли на рынок за вермутом.


4.

        Смеркалось, снова накрапывал мелкий, похабный, как престарелая блядь, дождик. Вермут
был допит, план докурен. Умиротворение нависло над Филей и Джа. Они лежали на
двуспальном матрасе в филиной комнате !тот жил с родителями, дедушкой и бабушкой,
но у него была своя комната) и думали каждый о своём.
        Джа думал так: "Зачем я живу? Хорошо, не в глобально-мистическом плане, а так, попросту...
Допустим, ради творчества, ради стихов, скажем. Ништяк! Достойно! Только кому нужен
русский поэт в Жидляндии - здесь пятьсот тысяч порусскиговорящих. Райцентр... Жопа...
Да и здесь я никому на фиг не нужен. Люди сюда приехали бабки делать и жрать от пуза,
а захочется искусства - так в метрополии поэтов, что классиков, что современных - навалом.
Поторчу, поугораю - дни незаметно пролетают, жизнь ещё незаметней пролетит. Сдохну,
никто не вспомнит, из-за меня, как из-за Есенина, на могиле никто вены резать не будет.
А даже если будет - ради этого жить? А ради чего?" И мысль его закруглилась и пошла
по второму кругу - то же самое, но уже с намного более контрастной депрессивной
окраской. И тут зазвонил телефон.
        Филя же непосредственно перед звонком думал про совсем другое:
"Я стал бояться скоплений людей... Когда это началось? Когда я первый раз
попробовал ЛСД? Нет... Когда с(ел за раз три бумажки... Пожалуй. Все
незнакомые мне люди кажутся големами. Нелюдями. Каждая поездка в
автобусе становится кошмаром. Кругом не одушевлённые материи, а пищерезки,
вся их функция - в превращении пищи в мочу, говно, пот и сперму. Все восхищаю
тся тем, что я разделил двуногих на людей и человеков... А жить, не просто
формально деля, а чувствуя это деление каждой порой кожи - тяжело. Ой как
тяжело. В газете писали про тётку, которую ударило шаровой молнией и
она стала видеть внутренности людей, подобно рентгену. Это ещё полбеды,
я вижу внутренности их мыслей, и там почти всегда пустота. Или похоть.
Или жажда похоти. Как люди тщательно откармливают себя на пир червям земным."
 И тут, как уже было сказано выше, зазвонил телефон.
        Филя, по праву хозяина, поднял трубку. Внезапно искажённое приторно-горькими
мыслями лицо его просветлело. "Ваня? Ого! ... Давай-давай! Сколько вёсен, сколько осен!
... Где? ... Так это совсем рядом, дойди до большого перекрёстка, я там тебя встречу!
 ... Давай!"
  -- Старый друг. Только приехал из края берёзового. Три года не виделись.
Правда, он классический людь, но при этом даже умудрялся хипповать.
Если он до сих пор с этим не завязал, то будет достойным харчком в
здешнее русско-хипповское помоище. Сейчас приведу, через пять минут...
- скороговоркнул Филя и выбежал. Джа даже не совсем осознал, что ему
было сказано, ибо ещё не вырвался из тумана мозгования.
        Прошло двадцать минут. Дверь открылась и на пороге появился
возвернувшийся хозяин в сопровождении долговязого угрюмо-прыщавого
волосатого парня и изрядно похожей на него, только на три года помоложе и
без прыщей девицы в хайратнике. Джа сразу эта парочка не понравилась.
Акогда ему кто-то не нравился, и одновременно шёл дождь, он начинал хамить.
  -- Как тебя зовут, тётка? - спросил он, не обращая на второго пришедшего
никакого внимания.
  -- Я не тётка, я гирла, меня Чунькой зовут, - получил он гордо-натянутый ответ.
  -- Ладно, не обижайся, мне для чего твоё имя надо было-то? Только чтоб сказать,
что тебе бы прыщи больше пошли, чем хайратник.
        С насупленным видом к нему подкатил парень.
  -- Ты, а за такое и по морде схлопотать можно!
  -- Может, для начала представитесь, молодой человек, мы с вами ещё на брудершафт
не пили и вряд ли когда будем...
  -- Иван меня зовут... - сказал он, подходя ещё ближе к развалившемуся на матрасе Джа.
        Ситуация напоминала вечер тридцать первого августа 1939 года и неизвестно, чем
бы всё завершилось, но в этот момент Филя вспомнил о своих хозяинских обязанностях
и почти насильно усадил Ивана на стул. Однако непосредственного и ненапряжного
общения уже не могло получиться, и вскоре Иван с Чунькой, вежливо попрощавшись
с хозяином и его предками, отбыли восвояси.
  -- Да сестрица-то его как подросла... - промолвил вскоре Филя. Помолчали.
  -- А зря ты на них так с порога наехал. Только месяц назад люди в Жидляндию прибыли...
- добавил он ещё через минуту.
  -- Ничего, такие быстро приживаются. Абсорбируются в еврейскую трудовую массу.
А братцу тому, сразу видно, только б пожрать да потрахаться, у таких вся их
хипповость не от сердца, не от головы, а от одного писюна! - неожиданно
озлобился Джа, но Филя этого не заметил, так как думал о том, насколько эти слова
Джа совпадали с его недавними мыслями. Помолчали ещё.
        Прошёл час, и Джа понял, что ему скучно, от мрачных мыслей он излечился
напрочь и его тянет на подвиги. Он встал.
  -- Филька, двинем к Идиотнику?
  -- В лом, да и сонно, я всю прошлую ночь не спал.
  -- Ну пока, до завтра, видимо.
  -- Видимо-невидимо, - ответил хозяин. На том и попрощались.


5.

        На крыльце Идиотника, именуемого оффициально "Культурный центр
евреев-выходцев из СССР", никого не было, но Джа знал, как приманить
народ. Он купил в ближайшем магазине бутылку вермута и открыл её.
На звук отвинчиваемой крышки из дождливой ледяноветренной
пустоты материализовался Зомби со своими вечными верными
спутниками - начинающими человеками, панкующими пионерами
Путти и Беломором. Это была занимательнейшая троица. Неофитам
было не более чем по шестнадцать, но летовские на бок лежащие
ирокезы, у Путти - белый, а у Беломора - рыжий, говорили с
недвусмысленной наглостью: "Наши хозяева далеко пойдут!"
Однако гарантом, стопроцентно-надёжным гарантом перед ними
лежащего верного пути, был их гуру - Зомби. Этот занимал в
тусовке особое место.
        Если писать стихи считалось достойным занятием, благодаря
Филе, то Зомби привил всей тусовке жажду сумасшествия. Быть
хотя бы в чём-то ненормальным стало просто обязательным.
Каждый придумывал себе странности, бреды, фобии, комплексы,
косил на двадцать первый профиль, даже не от нежелания идти в
армию, а потому, что это было подтверждением, заслуженным
признанием ненормальности. Призом за сведение себя с ума.
Орденом Святого Зомбукентия. Самые безумные люди, вроде
Герасима,  поглядывали на нормальных свысока. Но только у
Зомби был оффициальный, ещё с Союза, диагноз: "шизофрения".
И носил он его по праву. Ему не приходилось играть.
        А сошёл Зомби с ума так: в двенадцать лет он увлёкся катанием на
крыше лифта. Длилось это хобби примерно год и уже пошло на убыль,
когда поништяковать с ним напросилась его десятилетняя сестрёнка.
Зомби, тогда ещё именуемый Димой, неохотно согласился. Неохотно,
потому что ему самому это развлечение уже порядком поднадоело.
Он помогал сестрёнке взобраться на крышу со второго этажа,
когда сверху кто-то нажал кнопку вызова. Девчушка оступилась
и ноги её провалились в щель между кабиной и решёткой,
разделяющей две шахты. Лифт тронулся вверх. Лицо сестры
начало опускаться, из её лёгких вырвался мучительный крик,
громкость которого сиренообразно нарастала. Это длилось
всего секунду-две, пока её ноги медленно продавливались, как
сквозь сито, сквозь мелкоячеистую сетку. Руку брата она
всё ещё не выпускала. Это была уже не хватка, а судорога.
Зомби !в этот момент он, видимо, уже стал Зомби) в ужасе
дёрнулся, физически высвободился, но его не отпускали глаза,
её глаза на запрокинутом лице, которое, будучи уже мёртвым,
но всё ещё болезненно-осмысленным, последним исчезло в узкой
щели, сочащейся человеческим фаршем... Решётку мыли пожарным
шлангом, но всё равно в под(езде ещё месяц пахло гниющей плотью.
Зомби этот запах не отпускал уже никогда.
        Сошёл с ума он не вразно и буйно, а медленно и просветлённо.
Постепенно в поведении его стали проявляться нечеловеческие
странности. На него наваливались приступы клаустрофобии, а
однажды его отловил наряд милиции, когда он, на закате, голый
ласкал себя на свежей могиле окраинного кладбища. В этот момент
Зомби был как раз недалёк от оргазма и, как всегда в такие моменты,
вспоминал посмертный взгляд своей сестрёнки. Два месяца он
пролежал в психушке и вышел оттуда окончательно закалённым,
уравновешенным шизоидом. Родители решили, что быть может
жидляндская медицина поможет ему. Зомби с радостью приехал в
Землю Обетованную, но немедленно по приезде сбежал из дома и
бомжевал с такими же, как он, отщепенцами то в заброшенных
домах под Иерусалимом, именуемых "Лифта", то в Эйлате, то ещё
невесть где. Так продолжалось уже семь лет. С человеками он
сошёлся сразу и искренне: почувствовал родственные души. К
тому же бывший Дима не был чужд творчества и писал песни. Они
скорее напоминали шаманские заговоры - малопонятные, но
пронизывающе-жуткие, берущие не то что за душу - даже за тело.
        Вскоре Зомби свёл дружбу с двумя панкующими неофитами -
Борей и Борей, которые быстро превратились в Путти и Беломора.
Они сразу стали желанными гостями на многих маргинальных
флэтах, начали курить траву и даже пытались что-то пописывать.
  -- Я сделаю из вас таких тварей, какие вам и в гробу не приснятся! -
часто кричал он им, и они, неважно где это происходило - на улице
или в автобусе, вставали по стойке смирно и, отдавая фашистский
салют, боевито и искренне орали во всю глотку:
  -- Хой! Хой! Хой!
        Вот такую-то святую троицу и выудил Джа на бутылку белого
вермута "Итальяно" из дождливого потустороннего месива,
сидя на крыльце Идиотника холодным ноябрьским вечером 1995 года.
  -- Здоровы будьте! Как насчёт вермута?
  -- Отвечаю на вопрос! - голосом Жириновского закричал Зомби. - Я
вчера был в синагоге, видел там Гитлера! Молчать! Сосать! Суки!
        После этой тирады он ловко, сноровисто успокоился и, хлебнув
предварительно вермута, пожал руку Джа, а потом без передышки
продолжил гон:
  -- Ты знаешь, Рабин-то, он ни хера не умер, а застрелили его двойника.
Вообще, всё это организовал Рабик. Он гипнотизёр. Он убил Рабина, а
всех навёл на идейку, что это  - Игаль Амир. Вообще, Рабик и Рабин, чуешь?
Это одно лицо! Он совершил метафизическое самоубийство подставного
полусебя! - Путти и Беломор смотрели на него, как на машиаха, произносящего
имя божье, и улыбались, здороваясь одновременно с Джа. Джа же в свою
очередь бесцеремонно прервал Зомби, обращаясь к неофитам.
  -- Как, этот  старый гонщик ещё не свёл вас с ума?
  -- Не, ништяк! - ответил Путти.
  -- А жизнь-то сама, она как?
  -- Да ничего, шесть дней уже не бухали.
  -- Ого, "Я дни считаю..."?
  -- У Путти на стене календарь, мы на нём отмечаем, когда на чём зависали!
- вступил в беседу Беломор. Зомби тем временем безучастно отрывался,
пытаясь в ударно-короткие сроки эсхатологизировать вермут.
  -- Название пишите кайфов, что ли?
  -- Нет! - пустился в об(яснения Беломор. - Нет! В разные цвета квадратики
закрашиваем. Зелёный у нас - это, понятное дело, планец. Жёлтый - значит,
клей нюхали. Розовый - туссоседан. - Джа с трудом сдержал рвоту
вспомнив, как он однажды, в поисках ништяка, выпил эту омерзительную,
приторную жидкость - микстуру от кашля. Между тем Беломор продолжал.
- Синий цвет - это бухло, чёрным закрашиваем, когда героином втрескаемся...
  -- Весело живёте, скучать - не скучаете, - перебил его утомлённый
перечислением ништяков Джа.
  -- А чё, скучать-то - последнее дело. Жить весело - умереть молодым! -
 цитатнул польщённый Путти.
  -- Скажи-ка, Зомби, а каково твоё мнение насчёт судьбы российской демократии?
 - вопросил Джа. Зомби ждал этого вопроса - они обсуждали его каждый раз,
когда встречались.
  -- Никакой демократии не бывает! Просто однажды Ленин выйдет из Мавзолея
и скажет: "Чуваки, порезвились и довольно!" Потом они сядут играть в домино
с Летовым на министров и других там... ну этих всех. Ставят, к примеру, на
Жириновского... Ленин выиграл - пятьдесят ударов палками по пяткам, потом
на Гребенщикова, Летов выиграл - десять лет без права настраивать гитару.
Потом на Джима Моррисона...
  -- При чём тут ещё Джим Моррисон, окстись, он же сдох давным-давно...
- перебил собеседника Джа.
  -- Слушай дальше, здесь всё причём! Ленин снова выиграл. Говорит, значит:
"Того Моррисона откопайте и на чучело, чтоб неформалам пыхать было
неповадно. Потом поставили на Басаева - Егорка реванш взял. Мол, того
Басаева ко мне в группу шоу-меном, ну Гаркушей.
  -- Ты говори-говори, но святое не трогай, Летова - ладно, Ленина - можно
простить, но Басаева!.. - и друзья, расхохотавшись, звучно поцеловались
взасос, пытаясь при этом сымитировать звук, испражняемый воздушным
шариком, трущимся о стекло.
        Минут через пятнадцать святую троицу сдуло на поиск очередных
ништяков. Уже успевший попрощаться с ними, Джа некоторое время
слышал удаляющийся гон Зомби:
  -- ... и поймал Старик золотую рыбку. А звали её Шушка Патрикеевна.
Работала она в Министерстве Абсорбции...


6.

        Оставшись один Джа не заскучал, однако, а задремал блаженной
муторной дрёмой. Отрешающие препараты !читайте Совушку!),
усвоенные им за этот день, зависали его.
  -- Спишь, мужик... - услышал он над собой через некоторый
абстрактный промежуток времени голос. Надо было открывать
глаза, тем более, что голос был женский, а это несомненно сулило.
Перед ним на короточках сидела Чунька. Джа оглянулся.
Без братца. Это ещё более разбудило нашего героя.
  -- Привет! Куда потеряла своего хамоватого братышку?
- последнее слово было произнесено с приблатнённо-кавказским
акцентом.
  -- Он хороший... Он работает в ночную смену... На заводе...
  -- Это просто тост: "Так выпьем же за то, чтоб все хорошие
братышки работали в ночную смену на заводах!"
        Чунька надулась.
  -- Ладно-ладно... "Ты не плачь, не куксись!" - как поёт горячо
любимый мною "Монгол Шуудан", - попытался смягчить ситуацию Джа.
  -- Ой, а я все кассеты в России оставила...
  -- Где-где?
  -- В России.
  -- Ой, а где это? Расскажи?
  -- Не выкаблучивайся, сам-то московский...
  -- А... Так ты говоришь про Советский Союз? Нет никакой России -
это всё жиды придумали, чтоб Союз развалить...
  -- Да-да... Понимаю... Здесь это, наверное, смешная шутка.
  -- Ну, во-первых, это не шутка... А во-вторых, пошли ко мне - у меня и
"Монгол Шуудан" есть, и подкурка, и многие другие, как ведомые,
так и неведомые тебе ништяки.
  -- А ты далеко живёшь?
  -- Десять минут идти. За рынком прямо.
        Чунька мялась.
  -- Ты не бойся, я к тебе приставать не буду... - добавил для пущей
увещевательности Джа, хотя и не был уверен, действительно
ли он не будет к ней приставать.
  -- Тогда точно не пойду! - рассмеявшись сказала Чунька. Наступило
самое время брать ситуацию под контроль, и ухватив её за руку, Джа
двинулся по улице Пророков к рынку. Время было ещё не позднее, все
бухольные лавочки работали, и на выцыганенные у Чуньки десять
шекелей был куплен очередной вермут. Засовывая в карман бутылку,
Джа думал: "Небось, на честно заработанные её братцом-мудакцом
десять шекелей! Небось целый час болванки металлические таскал,
сука! А я с его сестрицей пропью! Нет-нет, положительно правильно,
что я ушёл от Фили в город! Там бы я сейчас депрессовал, как собака
бешеная, а нынче жизнь просто прекрасна..." Опьянённый этими приятно
-будоражащими мыслишками и близостью тёплого женского мяса, Джа
 даже не заметил, как дошёл до своей квартиры.
        Обиталище Джа состояло из одной комнаты, в которую вёл коридор
с оплесневелыми, запаршивевшими от сырости и жизни хорошей стенами,
и ванной комнаты, в которой стоял унитаз. Газовая плита и
холодильник имели место прямо в комнате. Убогость интерьера
 сглаживали несколько картин в рамках (все сугубо психоделического
 содержания), три фотографии Летова и, по одной, Янки, Башлачёва,
Лаэртского, Олди из КОТов и Че Гевары.
        Джа немедленно вошёл в роль галантного хозяина, что заключалось
в засовывании вермута в холодильник. Потом повернулся к Чуньке,
уже вошедшей в роль гостьи, что заключалось в присадке по-турецки
на двуспальном матраце !кровати у Джа не было), лежащем в углу комнаты.
  -- Что слушать будем?
  -- А что есть?
  -- На, смотри, - гостеприимный хозяин вывалил из мешка на пол сотни две
полупридушенных кассет.
  -- Ого, да у тебя ништяков полно! Давай "Комитет Охраны Тепла", я их уже
давно не слышала, у меня ещё в Советском Союзе, - она нарочито-стёбно
подчеркнула последние два слова, - спёрли все записи.
        Джа поставил КОТов. Достал из тумбочки анашу и с радостью заметил,
 как глаза его гостьи загорелись.
  -- Скоро уже два месяца, как я план не курила, соскучилась страшно, кайф, -
чмокнула его в щёку Чунька.
        "Плюньте в лицо тому, кто скажет, что курить марихуану, слушая
КОТов, сидя под портретом Олди рядом с живой гирлой - это не кайф"
 - перекатывал единственную, но всепоглощающе-приятную мысль
 в замирающем сознании Джа.
        Попили вермут, поговорили о прелестях травы. Так прошло сорок
пять минут - сторона кассеты. Когда, щелчком выведя упыханных
из полузабытья, сработал автостоп, Джа встал, перевернул кассету,
а потом сел на кровать рядом с Чунькой, и их роли - хозяина и гостьи,
мужчины и женщины, остервеневшего от одиночества и обезумевшей
от новизны обстановки - слились. Потом роли исчезли и остались лишь
они сами - тела и души...


7.

        Утром Джа разбудил стук в дверь. Он осторожно, чтобы не
услышала Чунька, вылез в страшный, до астрального тела
пробирающий холод, и начал торопливо-невнятно одеваться.
В дверь колотили с остервенением. "И кого это бог послал в гости
- только девять утра. Свиньи." Подогреваемая холодом, злоба
торопливо и гнойно закипала в нём.
        Вздрагивая и матерясь, Джа открыл дверь и успел разгля
деть на пороге Чунькиного братца, а после - скорее услышать,
нежели разглядеть, кулак, неизбежно приближающийся к его
челюсти.
        Через минуту ситуация в комнате складывалась следующая:
Джа с текущей изо рта кровью и Ваня, держащийся одной рукой
за яйца, катались по полу, нанося друг другу беспорядочные и
слабоощутимые поранения, а Чунька, голая, безуспешно пыталась
одновременно разнимать их и заворачиваться в одеяло.
        Ещё через минуту диспозиция изменилась, и далеко не в пользу
Джа: незванный гость сидел на нём верхом, методично ударяя его
кулаком по морде, а сестра незванного гостя одной рукой держала
почти обесполезившееся одеяло, а другой душила своего братца
сзади за горло.
        С переменным успехом копошение продолжалось ещё  некоторое
время, потом дерущиеся расцепились, и Ваня ледяным, но
 дрожащим голосом сказал Чуньке, выходя в дверь:
  -- Одевайся, я жду тебя на улице.
  -- Жди-жди, дождёшься, придурок, - ответила она и пошла в
 сортир, где умывал посиневшую окровавленную физиономию
Джа.
        После она всё-таки вышла, но ненадолго, и вернулась изрядно
зарёванная.
  -- Джа, я братца послала, я у тебя пока потусуюсь, ништяк?
  -- Мой дом - твой дом! - разбитым болезненно-железистым ртом
ответствовал Джа.
        После этого он лёг обратно в постель, облепленный пластырями
и женской лаской. Чунька побежала на рынок покупать лекарства,
как-то: вермут, йод и ещёпластырь (Джа так и сказал, в одно слово:
ещёпластырь, ибо делать перерывы между словами было мучительно
 больно за бесцельно прожитые годы, ещё больнее, чем выговаривать
 звуки).
        "Нет-нет, положительно жизнь всё, если не лучше, то уж точно
веселей. Ещё позавчера я в каком-то левом делириозном тумане
беседовал с Герасимом, тусовался с различными маниакально-
депрессивными личностями и принимал всё это за жизнь. Теперь я,
по-моему, вообще влюбился. Хе-хе. Но по крайней мере мордобой, и
тот - лекарство от депрессии. Уже всё-таки лучше, чем ничего. Хотя,
конечно, я и был физически бит, но Чунька его послала, не ему на яйца,
а мне на физиономию пластыри клеит, и вермут Я сейчас с ней буду
пить. Да-да, она крайне мила и трахаться умеет - довольно редкое
сочетание... Поживём-увидим... А всё-таки странно, вот бы в себе
до конца разобраться: почему вчера я депрессовал с целой мордой,
а сегодня улыбаюсь в пустой комнате с битой? Очень просто: вчера
у меня впереди была только нескончаемая вереница точно таких же
вчера-завтра, а сегодня, вот сейчас откроется дверь..." - подумал
Джа и точно в доказательство того, что счастье его прочно и, более
того, мистически-достоверно, открылась дверь... Пластыри, которых
 он так ждал, а она так покупала, были забыты.
        Чунька же, в свою очередь, совершенно не понимала, что с ней
 происходит и к чему это происходит. То есть нет, конечно, она
прекрасно осознавала, что должна была уйти с братом и ей даже
страшно было представить себе последствия того, что она осталась,
но... словно некоторая находящаяся внутри, но совершенно к ней не
относящаяся сила делала её телом, её языком совершенно
неожиданные и несвойственные ей вещи. Она первый раз в жизни
обматерила брата, а надо отметить, что первых разов Чунька боялась
панически - неважно о чём шла речь, о плохом или хорошем, о приятном
или не очень. Ваня ушёл после этого, не сказав больше ни слова, и стало
сугубо ясно, что какая-то нить в их, бывших ранее очень близкими,
отношениях оборвалась, но уйти от Джа она теперь просто не могла и
готова была на всё, лишь бы остаться с ним. Даже на рынок за вермутом
и ещёпластырем Чунька пошла испуганно-жалко, скорее не пошла, а
 полупобежала. Всё это, однако, не мешало ей быть уверенной в своей
по какому-то счёту правоте, ибо она ощущала счастье. Сейчас, опять
же в первые, Чунька не чувствовала, а именно ощущала счастье. Как
 тут было не ускорить шаг...


8.

        Минуло три неразличимо-невнятных дня. За это время Джа с
Чунькой лишь пару раз вылезали из койки, исключительно с целью
закупки горячительных напитков, анаши и съестных припасов. На
сон почти не оставалось времени, да и приходило забвение внезапно,
глядя не на время суток, а скорее на переход количества скуренной
травы в качество. На четвёртый день кто-то в этом чугунном мире
 вспомнил об их существовании и постучал в дверь.
  -- Если это твой братишька, я его зарэжю! - совсем уже по
восточному пошёл открывать Джа, потушив предварительно
докуренный косяк и взяв кухонный нож.
  -- Я открою, я открою, - засуетилась Чунька, но процесс
 наматывания простыни опять отнял слишком много времени.
К счастью обошлось без поножовщины. На пороге стоял Филя с
 каким-то очередным, незнакомым Джа хипом.
  -- Привет-привет, ну и рожа у тебя, Шарапов. Хе, - зареготал с порога
Филя и , подтолкнув засмущавшегося волосатого согостника в
комнату, представил, - Знакомься, это Фендер.
  -- А я Джа. А ты никак, Федя по-нашенски?
  -- Да... - замялся хипарь на пороге, - Но меня можно и просто, Фендер.
  -- Если это ты считаешь просто, то О,К. Никак на гитарках разных
играешь?
  -- А у тебя есть гитара?
  -- Встречный вопрос, а что ты умеешь играть?
  -- Б.Г., Майка Науменко...
  -- Тогда нету.
  -- А если Г.О.?
  -- Тогда я сам лучше сыграю.
  -- О, весь в феньках, а туда же, Г.О. играть.
  -- Ну и что, у Егора тоже феньки были, по локоть.
  -- Это ничего не значит. Хоть у него и были феньки, но он не
играл Б.Г. и Майка, чтоб земля ему была айнштурцендом.
  -- Ну и ладно, давай плана покурим, у меня есть... - примирительно
 полез в глубину внутренних карманов Фендер.
  -- Отвернитесь и забивайте, я пока оденусь, - перебила его
копошение Чунька.
        Когда она вылезла на свет божий, Фендер немедленно
умилился и заёрзал:
  -- Вот, у самого подруга хиппи, а на хипов наезжаешь!
  -- Я наезжаю не на хипов, я наезжаю на мудаков, однако... только
познакомившись с Чунькой я понял, что между первыми и вторыми
существует какая-то разница.
  -- Какая-то, от сучий потрох! - влюблённо пошарила его по синей
 щеке Чунька.
        Наступило неловкое молчание. Его опять нарушил забивающий
косяк Фендер.
  -- Да... то, что мне про тебя рассказывали... Если, вот ты не хиппи,
то ты и не пацифист?
  -- Упаси господь! - ответил Джа и с достоинством размашисто
 перекрестился.
  -- А чё ты тогда в армию не пошёл? - спросил Фёдор с видом
охотника, окружившего волка флажками.
  -- А что защищать-то? Покажи, сразу пойду. Я и в Союзе
бы не пошёл, а уж здесь... Вот пусть то черномазое быдло, что
лезет в автобусы с гиканьем и орёт потом на задних сиденьях,
как стадо обезьян, пусть оно и воюет. Патриоты. Я даже стих
 такой в своё время написал:
                                Тупи головой арабский топор,
                                Храбрая женщина Палестины,
                                В избу заметая кровавый сор,
                                В боевые части рвутся кретины!
  -- А сам-то, Фендер идёшь в армию, идёшь? - злорадно врубился в беседу Филя.
  -- А делать-то что? Я хочу на права сдать, машину купить, опять
же потом с двадцать первым ни на работу какую крутую не
устроишься, ничего... - начал сумбурно оправдываться Фендер,
от волнения даже рассыпая забиваемую траву.
  -- Слова не мальчика, но хиппи. Пацифик бы снял, прежде чем
такое говорить, - ощерился Джа.
  -- А что мне делать прикажешь? В таком говне, как ты живёшь,
всю жизнь жить?
  -- Если ты считаешь это говном, постригись, продай пацифик на
Бен-Йегуде и иди в "Голани".
  -- А я в "Голани" и пошёл бы, но с пацификом.
  -- Ага. И весь в шестиконечных свастиках, пацификах и
автоматиках споёшь Майка!
  -- Да, а что?
  -- Да нет, я как раз к тому, что в самый раз...
        После уничтожения косяка Фендер быстро потянул Филя на
выход. Однако, Джа и Чунька не остались одни на долго, ибо

через сорок минут Филя возвернулся, но уже один.
  -- Ништяк, я теперь буду приводить к тебе хипов, для морального
 террора, - сказал он ещё в дверях, подмигнув Чуньке, плетущей
очередную феньку, сидя по-турецки на матрасе.
  -- Если ты думаешь, что общение с подобными личностями
доставляет мне массу удовольствия - ты изрядно
заблуждаешься. Приведи мне хоть раз приличного сумасшедшего,
а не хайратного милитариста.
  -- А с ней тебя кто познакомил? - кивнул Филя на матрас.
  -- А с братцем её кто? Кстати, откуда он узнал мой адрес?
  -- Я не давал! Не знаю! Век травы не видать! И вообще,
любишь кататься, люби и от братцев по мордам получать...
  -- Оставьте скользкие темы и набейте даме косого! Этот ублюдок,
которого ты, Филя, привёл, не только гитарист, он ещё и колотить
 толком не умеет, - отозвалась Чунька, отложив бисер.
  -- Ого, она уже заговорила твоими словами! То ли ещё будет с
маленькой хипушкой... - ухмыльнулся Филя. - Ладно подкуривайтесь.
Может к вечеру я такой ништяк соображу вам, влюблённые, что
 вам и не снился... Живите пока. Мне пора.
  -- Вечно человек безустанен! Рыщет в поисках ништяков. Покури
 с нами, а потом иди... - достал из кармана уже заколоченный косяк
Джа. И долго уговаривать гостя не пришлось. Не было у Джа
таких друзей, которых приходилось бы долго уговаривать.


9.

        Вконец обтрахавшиеся и обништяковавшиеся герои наши
находились в состоянии имбецильной полудрёмы, они и думать
забыли про обещанное Филей вечернее посещение, когда он
 материализовался возле двери, постучал и крикнул:
  -- Это Филя пришла, обещанного ништяка вам принесла... Со
мной тут ещё один мужик, но не такой, как утром. Одевайтесь
 и открывайте!
  -- Ну если ты с очередным хиппи или без ништяка... Последней
 сукой будешь! - открывая дверь громко, чтоб за ней было
 слышно, ворчал Джа.
        На пороге вместе с Филей стоял коротко стриженый парень,
на вид лет двадцати, с пухлыми вампирически-красными губками
и мутными, полузакатившимися глазами, если что и выражавшими,
то скуку и ожидание ещё большей скуки. Джа он, однако, с первого
взгляда понравился - в нём было что-то от человеков, что-то
узнаваемое с первого взгляда, некоторая необъяснимо-романтическая
бомжатинка.
  -- Джефф, - представился он и как-то странно, опять же напомнив
вампира причмокнул.
  -- Джа, - ответил Джа и с ужасом заметил, что джинсы гостя

забрызганы кровью, как впрочем и майка.
  -- Такой ништяк будет сейчас... - мечтательно закатив глаза к
потолку, улыбнулся Филя.
  -- У тебя вид чтой-то больно вампиристый, гость, весь ты в
крови... - заметил Джа.
  -- Торчушки-торчушки, все в крови ручушки, - рифмотнул Джефф
 и закатал левый рукав. Весь его локтевой сгиб и рука сантиметров
 на десять ниже представляла из себя одну дорогу беспрерывных
 уколов и синяков, некоторые из которых гноились.
  -- Ого, я догадываюсь, какие ништяки у тебя с собой, я пока
только пару раз героином вмазывался, но это явно не то... -
промямлил очарованный Джа.
  -- Не... не то... Потому-то меня Джеффом и называют...
  -- А... Так ты умеешь варить джефф!
  -- И не только умею, а сейчас, с позволения хозяина этим и
займусь!
  -- Есть тебе моё позволение. Более того, есть благославление!
  -- Не надо, Джушка, это - отрава! - вступила в разговор,
уплетавшая до того на матрасе феньки Чунька.
  -- "Я так хочу какой-нибудь отравы, мне срочно нужно чем-то
отравиться!" - процитировал Джа Умку и добавил, - Не родился
ещё тот Джа, который отказался бы попробовать новый нарслоник.
  -- От него потом отходняк страшный, депрессия, какая тебе и
не снилась!
  -- Правда? - помрачнев и загрустив лицом переадресовал Джа
реплику Джеффу.
  -- Это как сварить... - ответил тот философски.
  -- А ты как варишь?
  -- По высшему разряду!
  -- Всё равно дерьмо! - не унималась Чунька.
  -- Ну даже если и будет отходняк, у меня планец есть - враз
снимем! - утешил всех окончательно Джефф. И начал варить.
        Из недр педерасточки, висевшей у него на плече, он достал
почерневший, загаженый стакан, баночку с уксусом, пузырёк с
марганцовкой и шприц невероятных размеров. Несколько раз
с хлопком выдернул поршень и вставил обратно. По выражению
его лица казалось, что каждый такой хлопок уводит его в дебри
оргазмительных грёз и лишь с большим трудом он заставляет
себя продолжить работу.
        Пока производилась варка, Чунька безнадёжно скулила,
уговаривая Джа не врезаться, но кончила тем, что:
  -- Если уж ты врезаешься, то уж и я с тобой!
  -- Не сторож я Чуньке своей. Делай что хочешь, дитя моё, -
ответствовал он, возложив руку ей на голову. Она взяла его руку
 в свои и поцеловала.
  -- Не обниматься! - стёбно-угрожающе воскликнул Джефф,
перемешивающий бурую жижу в стакане деревянной палочкой,
 - Реакция только пошла. Спугнёте!
        Посмеялись. Подождали. Джефф продолжал колдовать.
Внезапно у него в руках оказался почти полный жёлтой прозрачной
жидкостью двадцатикубовый шприц. Он начал резкими
движениями качать руку, перетянув её ремнём, а Филя всадил
иглу в его локтевой сустав и в шприц хлынула густая, натужно
-красная струя. Филя плавно давил на поршень и Джа с интересом
 наблюдал, как изменяется лицо колимого - от напряжённо-
ожидающего до блаженно-расслабленного. Когда вся жидкость
ушла в вену, Джефф позволил своему телу соскользнуть с
шприца, прижал к ранке ватку и упал на спину, хрипуче накрыв лицо подолом майки.
  -- Ну как? - спросил его Филя.
        В ответ была показана сначала "рэга", а потом - "ништяк".
        Ещё через пять минут Джефф очнулся и весь процесс
повторился, только основные действующие лица поменялись
 местами.
        Пришла очередь Джа. Для начала он решил попробовать
десять кубов. Направляемый железной рукой Джеффа джефф
хлынул в его кровь. Сначала ничего не чувствовалось, потом
лишь слабое шевеление волос на голове, а потом вдруг... Волна
 эйфории, прекрасной, как любовь во сне, поглотила его, растворила,
нет это он растворил её, нет они вместе растворились в чуде
Прихода. Единение с космическим счастьем - на земле такого
не бывает - и космической же любовью ко всему окружающему
было безостановочно полным, и лишь единственная мысль
каким-то чудом зацепилась за сознание: "Если это так хорошо,
какой смысл имеет вся остальная жизнь?!" Рядом, приходуясь,
рухнула Чунька...
        Потом были часы и часы горячечно-прекрасного многословно-
почти бессмысленного сумбура, пропитанного любовью к миру,
ко всему, что в нём есть и особенно к Чуньке. Это было даже не
физическое влечение, а Нежность, нечто неописуемое ни словами,
ни делами. Джа врезался второй раз, а потом и третий. Время
до двух часов ночи пролетело незаметно... Потом начало быть
никак, потом как-то не очень. В три Джа понял, что ему откровенно плохо.
  -- Как, насчёт травы покурить? - убого спросил он Джеффа.
  -- У меня есть на косяк... - ответил тот.
  -- И у меня на пару...
        Покурили. Вроде бы помогло, но не то что бы очень. Всё вокруг
потеряло смысл и ценность. Мир быр сер и именно теперь Джа
 хорошо понял, что имел в виду Толкиен под словом "развоплощение".
 Слабость. Мрак. Односложные мысли о том, что всё кончено.
Пора было принимать решительные меры.
  -- Этот самый отходняк только травой снимается или есть
что-то, чем его можно убить в зародыше и напрочь?
  -- Пивом... - муторно сказал  Филя.
  -- Чёрным! - одновременно с Филей ласково ответил Джефф.
  -- Не надо! - одновременно с Филей и Джеффом грустно взвизгнула Чунька.
  -- А ты сейчас можешь взять? - спросил Джа, обращаясь исключительно к Джеффу.
  -- Могу, у меня пушер есть знакомый. Через час будет товар, но стольник нужен.
  -- Посидите, я с мужиком до каспомата, - кинул Джа Чуньке с Филей и встал.
        Туда шли молча, потом Джа пошёл домой, а Джефф за ништяком.
"Кинет - не кинет, кинет - не кинет..." - нелепо, удушающе-однообразно вертелось
в опустошённом сознаниии.
        Не кинул.
  -- Джа! Ну, пожалуйста, от такой смеси вообще умереть можно! Ты дурак, ты
умрёшь! - скулила Чунька, - У меня в Союзе так один друг откинулся!
  -- Лучше откинуться, чем таким мороком маяться, - стиснув зубы принял Джа
в вену очередной ништяк. И двери тьмы закрылись перед его глазами. Усилием
воли он ещё некоторое время удерживал перед собой звуки, но вскоре понял, что
это бесполезно - что звуки эти не из комнаты, не потусторонние, а зарождаются
внутри него. Последней, перед полным отключением, была молния: "Точно! Всё,
что во не во мне - потустороннее! Вот, что значит это слово!"


10.

        Очнулся Джа ночью, ближе к утру. Голова надувалась и сдувалась ноющей
болью. "Как ушибленное колено..." - мелькнула мысль. И пропала. Потом мелькнула
следующая: "Я думаю, следовательно я существую!" Потом третья: "А почему
 я мог бы не существовать?!" А ещё чуть погодя Джа постепенно и мучительно
припомнил прошлый день. И снова провалился в ничто, но воспоминание,
осознание того, что он выжил, ласкало.
        Следующий раз Джа пришёл в себя ближе к вечеру. Возле него сидела
Чунька и сразу стало понятно, что ничего страшного не случилось, что
всё не только будет хорошо, но даже уже и есть хорошо.
  -- Проснулся! Твоё счастье! - проворковала Чунька.
  -- А что мог и не? Расскажи вторую серию, я что-то вчера всё сампое
 интересное пропустил!
  -- Во второй серии я тебе, облёванному, сука, делала второе дыхание!
  -- Это называется искусственное дыхание!
  -- Знаток! Все вы знатоки! А вчера, как ты весь харчом забрызганный
начал отрубаться, тут же твоих дружков как ветром сдуло!
  -- Это естественно, ведь "...лишь любовь не проходит - нет! Не проходит
- нет!"
- певуче процитировал Джа Ромыча Неумоева, а сам подумал: "Ничего
 естественного в этом, конечно, нет. Ну Джефф - ладно, чужой человек,
а Филя вот..."
        Его размышления на самом неприятном месте были прерваны поцелуем,
который с переменным накалом продолжался, пока не стемнело. Вечером,
устав от соитий и анаши, пообещав друг другу больше никогда-никогда
не торчать, наши герои поняли, что дальше сидеть взаперти нельзя -надо
людей посмотреть, да и себя не грех показать. Крыльцо Идиотника ласково
приняло их. Там с пивом (судя по дебильным улыбкам - далеко не с первым)
сидели Зомби сотоварищи и Жмурик.
        Последний был известным чернушником. Известным, понятное дело, среди
человеков. Как он сошёлся с ними было понятно с трудом. Писать он ничего не
писал, более того ничего не читал. Однако, был приятен в общении. Слушал
русский рок. Тусовался редко, но встретить его считалось хорошей приметой.
Жмурик считал, что все, кто считают себя сумасшедшими - выпендриваются.
Он так частенько и говорил: "Первое, отличающее психа, - это то, что он считает
себя нормальным и никак ему обратное не докажешь!" Сам же, правда, очень
 любил хвастаться перед всеми своими ломками, ласкал их, лелеял и
предъявлял аки стигматы. Иногда под это дело ему удавалось
насшибать недостающий на очедную втреску финанс. Жмурик был худ,
но одевался прилично, а потому вид имел не торчковый, а чахоточно-поэтский.
        Джа поздоровался с тусующимися, но они мало обратили на него
внимание, ибо были заняты гонками. Это сулило быть интересным и Джа,
сев на парапет крыльца и умастив на коленях подругу, прислушался.
 --  Слышал Русский Центр закрывают. Когда наши там, в России, придут
к власти, мы так всю эту страну закроем! - вдохновенно вправлял мозги
только что втрескавшемуся в сортире Жмкурику Зомби.
  -- Кто это ваши? - тихо спросил Жмурик и со вкусом проблевался.
  -- Все! Значит, хочешь поимённо? Анпилов - раз. Наш мальчик. Из молодых
да ранний. Потом, значит, Жириновский. Опять же Чикатило...
  -- Его ж расстреляли, вроде? - изумился Жмурик.
  -- А вот и нет. Это только сообщили так. А на самом деле ему сделали плас
тическую операцию и он теперь - Индира Ганди...
  -- Её ж ещё раньше того... - снова перебил гонящего Жмурик.
  -- Да... Неувязочка... Я оговорился! В генерала Лебедя!
  -- А это кто такой?
  -- Я тебя познакомлю! Когда он закрывать Жидляндию приедет, он у
меня вписываться будет! - и Зомби с высоты своей разливанной шизофрении
посмотрел на Жмурика, но тот уже спал. Может даже и не спал, но в любом
случае его явно витало в тех сферах, куда не залетают ни генералы, ни лебеди.
Зомби переключился на Джа и Чуньку, которые как раз обсуждали с
Путти и Беломором, сколько держится душа в теле человека после смерти.
  -- Говорят, что три дня, но тогда, особенно если жарко, человек должен
чувствовать начало собственного гниения. Да, я не спорю: можно увидеть
гангрену на своей же ноге, но... Но! Как же глаза? Неужели глаза видят
собственное гниение. Это совершеено невжопно и абсурдно! - отвечал
как раз Джа на неизвестно какой вопрос Путти или Беломора.
  -- Всё на самом деле проще простого, - тема понравилась Зомби, и он
решил вмешаться, - Ничего нет за краем! Ничегошеньки! Ноль! Дырка
 от бублика! Пятка от безногого инвалида! Ха-ха-ха! С другой стороны
же, посмотрев, видим: крайности смыкаются! Значит что? За краем есть всё!
  -- Это софизм и игра словами! Будь выше! - перебил его Джа, - Не бывает,
что бы всё! Даже у Шарикова было "Чтобы все!", а не всё! Не бывает!
        Они рассмеялись и по доброму обычаю поцеловались взасос.
  -- Я ревную! - заверещала Чунька.
  -- А уж я как! - пытаясь повторить её верещание, ответил Зомби.
        "Обычный вечер, обычные обсуждения того, что никто не может
 проверить. Бравада перед смертью. Обстёбывание неизбежного.
Трусость: в корне неизмеримая трусость. А посмотрим, как ты
запоёшь, если узнаешь, что у тебя рак и через три месяца ты
сдохнешь, захлебнувшись собственной мочой! У экстрасенсов
будешь сосать, лишь бы подольше не знать, что там, за краем -
всё или ничего." - сказал внутренне Джа. Не вслух - не хотел обижать друга.
Но в этот момент другой Джа сказал - тоже внутренне: "А сам-то: "что
 видят глаза разлагающегося трупа?" Скоро узнаешь - лет семьдесят
не больше! Ха-ха! А будешь повторять последненочные приключения, так
может и завтра, только некому будет рассказать!" От этого внутреннего
 диалога Джа пробил озноб и он сказал Зомби:
  -- Что-то я вчера переторчал, мне ещё непосебейно как-то, мы пойдём... Пока,
мужики! - и взяв Чуньку за руку, двинулся, сгибаясь под тяжестью
кромешной депресси в сторону рынка.
        Купив литр вермута, Джа выпил его почти одним глотком и сон,
благодатный и целебный, раздавил копошение шестиногих помоечных
мыслей на его израненном чердаке...


11.

        Прошёл почти месяц... Новый Год неумолимо надвигался. Джа и Чунька
знали, что Филя сколотил крепкий и дружный коллектив эфедронщиков и
зависает с ними ежедневно, но они не прельщались ништяками такого
высокого пошиба, а преспокойно курили план, пили алкогольные напитки
и тусовались накрыльце Идиотника, который был близок, как стало широко
 известно, к  своему логическому завершению. Семья.
        Вопреки своим  принципам Джа - Чунька его уговорила - зашёл однажды
внутрь благородного питейного Идиотника. Здесь всё было, как и год
назад: ближе к окнам сидели коммерсанты, ближе к стенке поэты,
посередине - прочее русскоязычное народонаселение. Коммерсанты
 сидели чинно, жрали куриц и пельменей и плевали на всех прочих. Большим
кораблям - большое плавание. Среднерядники, в основном сорокалетние
мальчики, хватили всех проходящих тёлок (в основном восемнадцатилетних
перезрелых акселераток) за любые более-менее выделяющиеся части тела.
Акселератки хихикали и прижимались к хватающим юными испытанными
телами. Поэты пили горькую и громко ругались матом.
        Джа посмотрел на всё это до боли знакомое скотство, сказал
Чуньке: "Пойдём прочь! Правильно, что это блядство закрывают!",
и не дожидаясь её, вышел на вольный радостный воздух. "Это полезно
- видеть массы. Это помогает оставаться единичным... Хотя, чем
 я лучше... Я совмещаю все три ряда, только бухаю в других местах.
Все подонки. Или это просто предновогодняя депрессия? А сколько
 их было, тех депрессий... Попробуем посчитать, начиная с прошлого
Нового Года: депресняк имени первого снега, депресняк имени первого
весеннего хамсина, депресняк имени последнего ливня, депресняк
имени летней жары, депресняк имени первой врезки героином, депресняк
 имени первого осеннего хамсина, депресняк имени первых дождей,
депресняк имени первой врезки джеффом... Кстати, вот это средство от
депрессии, а потом можно отходняк запросто снять..." - мысли Джа,
описав круг, пришли к закономерному логическому завершению
 всех тащущихся от дурной тоски - кайфу. В этот момент
на крыльце показалась Чунька.
  -- Пошли к Филе! - сказал Джа.
  -- Не! Мы же договаривались! Не торчать!
  -- Но я же с тобой зашёл в Идиотник... А потом, может у него и не
торчат! - кинул Джа довольно дебилистый пробный шар.
  -- Чёрт с тобой! Ладно! - ожесточённо покорилась неизбежному Чунька.
        Пришли, по дороге посетив каспомат. У Джа уже лежал в
кармане заветный полтинник.
  -- Ты уже умеешь сам варить белое? - спросил с порога, вместо
"здрасьте" гость.
  -- О-о-о! У тебя есть бабки? Я как раз на кумарах! - заголосил
хозяин и Чунька поняла, что если что-либо грядёт, то оно
непременно рано или поздно пригрядёт... Особенно, если это
"что-либо" - джефф.
        Аптека... раньше культовым местом были винные магазины.
Где ты теперь, алкогольная романтика? Да ладно, если уж быть
честным - любая романтика...
        Пока Филя варил, Джа сходил в сортир по большой нужде.
Отвлекшись от процесса Филя подмигнул ему: "Каки взбунтавались?
Так всегда бывает, когда белое варишь. У меня тут рекорд был - четыре
раза просрался и два проблевался, пока врезался..."
        "Господи", - промолчал Джа, - "а может те, в Идиотнике, даже живее...
Нет, все трупы... "Тошно видеть своё червивое тело!" Откуда это? Ах
да, Заев... Какая, однако, хрен, разница."
        В этот момент Филя доварил раствор, и на пять часов Джа ушёл в
страну, где даже завсегдатаи Русского Центра милы. На пять часов.
        Правда, два из них он провёл в постели с Чунькой - они ушли от
гостеприимного Энди довольно быстро. Потом, как водится - начался мрак.
Даже бездонный, тёплый, любимый кусочек мяса, женщина, помогал
 не особенно-то и. Максимум на час, потом вернулось всё. И в квадрате.
"Никогда!" - думал Джа - "Никогда! Больше никогда! Несколько часов
отдыха, а потом прошлое, но возведённое в квадрат..." Чем спасаться...
Суицид? А если после смерти всё то же? Наблюдать три дня за тем,
как разлагаются глазные яблоки, а потом обратно - к реинкарнации
в деперссующего ублюдка... Если и  новый год... А, кстати, как
встретишь - так и проведёшь, так что, ага! Вот! Надо встретить
 его прилично, безо всякого кайфа, и тогда... Мистика. Бред.
Господи, подари мне сон!"


12.

        И вот 31-е декабря нахлынуло. Джа решил не ходить к Филе, у
которого собирались многие его друзья, а устроить бухольно-
плановой междусобойчик у себя.
        Разбудил его в два часа дня суетливый стучок в дверь. За ней
покачиваясь, покрякивая и переминаясь с ноги на ногу зависал
похожий на размокший сухарь (дождь имел место быть что ни на есть)
 Гаррик. Джа не видел его уже почти месяц. В общем, приход Гаррика
был не худшим началом праздничного дня. Известный гонщик и
алкоголик, не брезгующий, однако, и многими другими прижизненными
удовольствиями, он недавно попробовал героин, и признав вполне
абсолютное преимущество оного над над спиртсодержащими
препаратами, старчивался стремительно - день ото дня.
        В бытность свою бухариком Гаррик очень не любил торчков и
стихи, однако, когда его мозги впервые замутились героиновым
 опупением, в них стали возникать туманные нечеловеческие
рифмы, к которым, правда, не прилеплялось почти никакого словестного
 мяса. Выглядело это так:
                                Сумерки-
                                Умерки,
                                Зрачки-
                                Баловнички.
                                Торчки мы все сверчковые,
                                Торчковые сверчки!
                                За печкой мы сидящие
                                И яростно торчащие,
                                Сверчащие,
                                Урчащие,
                                В кармане медь ищащие,
                                Такие очень мы!
        Джа любил его за эти стихи. Потому что они были хуже
его собственных. Ещё он любил его за то, что как бухал, так
и торчал Гаррик прибаутчато-безрассудно, сломя голову и
всё остальное.
        Вид у него нынчепришедшего был сумеречно-зателесный.
  -- О, ты обзавёлся сожительнецей, - не тратя времени на
приветствия начал он, - слушай, в кумарах я. Помогай, нужен чирик.
        Джа полез в кошелёк и достал требующуюся сумму. Гаррик
 взял и молча ушёл. Последний день старого года "расцветал
 кишками наружу". Джа встал, оделся, умылся, пожарил мёртвые
 куриные яйца на сальной, прогорклой сковородке, икнул и...
снова пошёл открывать закукурившуюся стуком дверь.
  -- Слушай! Мою нычку запалили, меня шмонали менты, кумар...
- с порога заистерировал не по погоде всклокоченный Гаррик, -
можно я у тебя заварю?
  -- Поделиться придётся! - ответил Джа.
  -- Какой разговор. Уменя мана полтинничная, но крутая.
  -- Ты же обещал!.. - начала было обычную песенку Чунька, но
была прервана пришедшим:
  -- А тебе вторячок-лесовичок, чтоб не звездела!
        Положив ману в крышечку, приладив спичку и выжав
лимончика, Гаррик начал оттаивать.
  -- Я вчера как раз стишок написал, слушайте:
                                Вторячок-
                                Лесовичок,
                                Прямо в ручку ввёл торчок,
                                Славно снял отходнячок.
        Приходная волна утянула Джа в мир розовых, плавных
полумистических слонов, и выбросила на каменистый берег бытия
ближе к девяти вечера. Опять стучали в дверь. За порогом
стояли Филя и Джефф.
  -- С Новым Годом, с Новым Джеффом! - в один голос проворковали
 они и достали из недр армейских курток двадцатикубовый
 баян с почти бесцветной жидкостью.
        После этого невнятность происходящего стала тягуче
-осязаемой. Джа лежал трупом и изредка кричал даже ему самому
до конца не понятные фразы вроде: "Ништяковать не имеет места!"
или: "Никакого Нового Года - оставьте меня здесь!" К половине
одиннадцатого гости потянулись косяками. Кто-то сунул в рот
Джа бумажку ЛСД, кто-то ещё - четверть таблетки экстази. В без
пяти минут двенадцать сознание окончательно покинуло нашего
 героя, он встал и хриплым, несвойственным ему голосом провозгласил:
"Я не знаю где я и что мне, но, говоря по совести, рыбы... Вы все рыбы
! Рыбцы! Рыбчушки!" После этой тирады он выпил из поднесённого
кем-то осовело-доброхлотливым стакана шампанского. Радио
сообщило полночь. Последней мыслью Джа (и первой в новом году)
было: "Что я раньше - проблююсь или потеряю сознание?"
Раньше он потерял сознание.


13.

        Утро первого января было дождливым, сумбурным и очумелым.
Сознание возвращалось неполноценно и кособоко. Один глаз ничего
не видел, потому что не открывался. Джа открыл его рукой и понял,
что всё ещё спит, а глаз, да и сам он просто снится себе в кошмарном,
одутловатом сне. К двум дня он достаточно пришёл в себя, чтобы
 пошарить рукой по кровати рядом с собой и никого не нащупав
 прохрипеть: "Чунька, пить!" Нулевой ответ. Тёмная яма неказистых
навязчиво-зацикленных сновидений... "Пить!" Тишина. Руки-ноги
слушались с трудом.
        Осилив, наконец, земное притяжение, Джа подошёл к столу. На нём
 красовалась смятая бумажка с текстом следующего содержания:

Откачивать тебя заблёванного надоело.
Ушла домой, когда вернусь не знаю.
                        Извини.
                                Чунька.

        Джа харкнул на записку хрипло выматерился, пошатался минуты
три, обретая равновесие. Сказал громко: "Сука!". Помолчал ещё минуту,
выпил воды и, покачиваясь, вышел под дождь, к телефону. Сняв трубку
и вставив карточку, Джа задумался на пару минут, потом набрал номер
и дождавшись, пока поднимут трубку спросил: "Гаррик? Это Джа...
Хочешь возьмём сейчас чёрного? О,К, я тебя жду."
        Потянулись дни полные чёрного света. Героин сглаживал ненастья,
превращал любой день в праздник. Гаррик переселился к Джа. Утром
они ездили в Лод, брали грамм и проводили сутки, погружённые в
надсознательные дремотные галлюцинации.
        В них часто фигурировала Чунька, скорее даже не как
женщина, а как нелепо потерянная, проигранная или пропитая
любимая вещь. Тогда он снова заполнял шприц и пытался уйти
 ещё дальше - туда, где даже боль - эйфория. И всё равно где-то рядом
Джа ощущал неимоверную нелепость своего нынешнего состояния.
        Через две недели кончились деньги. Нет, торговля анашой не
утеряла интенсивности, но на героин в день вылетало по триста-
четыреста шекелей.
        И тогда он решил: хватит. И твёрдо решил не ехать назавтра в
Лод. Даже сказал об этом Гаррику. Тот пожал плечами и почему-то
улыбнулся.
        Утром Джа проснулся с чувством нехватки чего-то
существенного, из носа капало, настроение было препаршивеньким.
День обещал быть препоганым и кумарным, но его необходимо было
 переживать, чтобы как-то иметь место в дальнейшем. Гаррик куда-
то исчез и это было даже неплохо. Он уже прочно ассоциировался с
кайфом.
        Умывшись и сжевав что-то вчерашне-несуразное наш герой,
пытаясь не думать о том, что в спине шевелится инородно-ноющая
заноза, пришкандыбал на ступеньки Идиотника. Пусто.
Но недолго. Близился Марик.
        Марик был непроизвольно-суматошный человек. Пил он
крепко и давно. И допился, к описываемому периоду, до
первобытно-панкующего состояния. В тринадцать лет Марик
попробовал первый раз горькую и с того момента вопрос о смысле
 жизни для него был решён раз и навсегда. Жил он в уже
 упомянутых нами порушенных домах под Рамотским шоссе -
в Лифте. Его спасало лишь то, что к наркотикам он питал стойкое
и свирепое отвращение. Его похождения приближались в пиковые
свои моменты к москвапетушковщине. Самой знаменитой была история
 о том, как Марик наблевал себе в трусы. А дело было так. В одном из
лифтовых домиков уютно и осатанело напивались Марик, Зомби,
Беломор и Путти. Третья бутылка водки, сдабриваямая пивом,
исчезала !правда, как мы увидим скоро отнюдь не бесследно)
в желудках человеков, когда кишечник описываемого индивидуума
недвусмысленно сообщил ему, что пора до кустов. На ласковом
ветерке, успев лишь снять штаны, Марик задремал. Проснувшись от
знакомой и неизбежной дурноты он со вкусом поблевал, надел портки и,
вернувшись к собутыльникам, сообщил:
  -- Дело странное мужики. Мистика просто какая-то. Я только что
втыкнул, а втыкотину свою не нашёл!
        Истосковавшиеся по серьёзному делу человеки ринулись на поиски,
как поэтически выразился Марик "втыкотины". Нет и всё тут. Первого
осенило Зомби.
  -- Что ты делал, когда обрыгался? - спросил он с мефистофельской ухмылкой.
  -- Гадить собирался... Потом спал...
  -- Снимай штаны! - вибрирующим от шерлокхолмсовского торжества
голосом сказал Зомби. Тут-то пропажа и обнаружилась. Весь харч окладисто
 лежал в трусах Марика. Потом друзья до утра водили хороводы и
собирали цветы.
        В описываемый нами момент Марик походил к крыльцу с полупустой
(но с другой стороны и полуполной) бутылкой водки "Голд" в руках.
  -- Здорово, Джа! Давно тебя не видно. Говорят, ты на чёрном зависаешь?
  -- Ой, и не говори! Но я всё - подзавязал. Кумарюсь. Дай подлечиться.
        Побулькали. Покрякали.
  -- Пошли к нам в Лифту, - после паузы пригласил Марик.
  -- Да ну, холода. Не... - вяло, прислушиваясь к тому, прошла ли боль в
спине от глотка водки промямлил Джа.
  -- У нас там Чунька иногда зависает...
        Боль, посильнее той, которая ныла в суставах прошила его откуда-то
 из груди наискосок к шее.
  -- Пошли, сука. Пошли.
  -- А... Заторопился! - улыбнулся понимающе мудрый алкаш и тронулся вниз
по улице Пророков, за ним разрываемый ломкой и предвкушением счастья,
 натягивя на уши мокрый, осклизлый воротник косухи прихрамывал с
бессмысленной улыбкой Джа.
        Чунька пошла с ним сразу. Он просто молча взял её за руку, поцеловал и
 они пошли. Всё было ясно: только гордость не позволяла прийти ей самой
ещё раньше. "Пусть героин. Пусть белое. Ничего. Вот, я гордая такая, а он
 за мной пришёл..." - думала она. Потому что одиночество страшнее любого кумара.
        Ночью Джа, скрючившись под одеялом, плакал от боли и бессилия. "Треть
 куба, пусть четверть. Пусть вторяк. Это больше, чем боль, это разруха. И
ведь ни копейки денег. И даже будь деньги, где я без Гаррика возьму ночью.
А его хрен найдёшь. Да и не дойти до телефона..." - и снова по кругу мчались
разгромленные в пух и прах мысли.
        Гаррик появился как волшебник. С видом сурового, фронтового Айболита
он достал из кармана шприц с полукубом коричневой жидкости. Джа
показалось, что она светится в темноте. Он заскрипел зубами и протянул руку.
        Как может быть так, что человека, нет, Человека, который есть гордо,
который пишет стихи, любит и хозяин своей судьбы, этого Человека,
полмиллилитра выжатого из мака раствора может вернуть из ада...


14.

        Новая - чёрная - жизнь окончательно и цепко забрала Джа, теперь уже
вместе с Чунькой, в свои мозолистые руки.
        Распорядок их дня стал по-армейски чётким. Под(ём в восемь утра.
В супер - воровать сигареты. Потом в Старый Город - сдать арабам.
На такси и в Лод. Грамм или два героина, иногда, если удалось украсть
что-нибудь существенное, - пять. Если брали пять, то следующий день
можно было отлёживаться и спокойно торчать.
        Жизнь обрела чёткий поминутный смысл. Малейший сбой грозил такой
пыткой, что даже думать об этом не хотелось... Постепенно становилось
тошно. Тела покрывались язвами, души мраком. Какие стихи, какая жизнь...
И вот однажды - солнечным февральским утром Джа сказал Чуньке:
  -- Баста. Как думаешь прорвёмся, если запасёмся транками, сожмём зубы,
возьмём жопу в горсть - и... ты как?
  -- Я - за... Надо поробовать. Только транками тут делу не поможешь -
я так думаю, что неплохо бы было на белом зависнуть - авось полегче будет...
        Круг замкнулся. Всё смешалось. Общаться с людьми Джа и Чунька
практически перестали. Так и жили шведской семьёй - он, она и кайф,
то чёрный, то белый, то оба два вместе.
        Как предвестники весны загремели по Иерусалиму раскаты
хамасовского смеха. На трупяки немедленно слетелся Герасим.
Когда он вошёл в конуру Джа, Чунька сидела на полу и  рисовала плакат:
Шимон Перес стоял с нарочито-жидовским, но весьма одухотворённым
лицом и держал в гордо воздетой руке шестидесятикубовый шприц с
розовой жидкостью. Надпись внизу плаката гласила: "Зэ ло джефф,
хавер! Зэ тэрор!" Джа болтал очередной раствор деревянной палочкой
в покрытом благородной патиной стаканчике.
  -- Фу, опять наркоманишь? - с порога спросил живодёр.
  -- Чем наезжать с порога - поздоровайся и расскажи последние новости.
  -- Так, во-первых, здравствуй, а во-вторых, я вчера зыко оторвался.
Купил я банку кошачьих консервов... А у меня брат маленький, так у
него друг - марокканец. В школе вместе учатся. Такой говнистый весь.
Решил я, значит, над ним подшутить это... Говорю своему брату - ты
ровно в пять позови его видик посмотреть. А сам, значит, за кошачьим
консервом. Купил, Мурзика какого-то подманил, в охапку и домой.
Привязал ему к яйцам лесочку. Тоненькую. Другим концом к почтовому
ящику. А самого Мурзика в лифт кинул. Жду. Ровно в пять этот соседский
мальчик наш лифт вызвал. Лифт вверх пошёл. Ну сам понимаешь, этажу ко
 второму котейке яйца лесочкой оторвало напрочь. Подчистую.
Как скальпелем, - просто орал уже Герасим.
  -- Он сейчас кончит... - испуганно прошептала Чунька на ухо Джа.
  -- Дверь на верхнем этаже открылась. Новоиспечённый кастрат
как кинется мальчонке-соседу в рожу... - продолжал между тем Герасим, -
в крови его вымазал в из(яичной своей, лицо исцарапал... Так прознали
суки, что это я... Я пока у тебя впишусь... Мне домой никак нельзя. Убьют...
        Джа с Чунькой засмеялись.
        Прервав их смех дверь растворилась без стука и вошедший
Гаррик с порога сказал:
  -- Нашего пушера в Лоде взяли!
  -- Да ну? - только и сказал Джа. Жизнь сильно осложнялась.
  -- Да, с пол-килом чёрного. Сидеть ему теперь - не пересидеть.
  -- А ты чё тогда такой радостный?
  -- А я на новую нычку вышел - Мусрара называется - возле Старого
Города. Я там закорифанился - мне тоже на стольник пол-грамма дадут!
И ни в какой Лод не надо. Двадцать минут идти. Плюс. Я уже насшибал
семьдесят, нужно ещё тридцать.
  -- Одолжишь, Герасим? - переадресовал джа вопрос Герасиму.
  -- Одолжу, - вздохнул тот в ответ.
        Через пять минут Гаррик убежал, зажав в руке долгожданные
бумажки.
        Разговор в комнате тем временем перешёл на мрачные темы:
  -- По мне - так лучше жить весело и умереть молодым, чем качаться,
здоровьем наливаться. Куда оно, твоё это здоровье потом пойдёт,
после похорон - червям на вторяки? - почти орал Джа Герасиму.
  -- А я, вот видишь, и ништякую, и здоровье не трачу, - уже совсем орал
в ответ Герасим.
  -- Зададим встречный вопрос: все ли способны ништяковать, как ты?
  -- Тренировка, брат, тренировка.
  -- А я не хочу тренироваться. Я не хочу учиться на йога. На то и химия.
Чтоб не медитировать двадцать лет, а напрямик - в нирвану.
  -- Всё незаработанное - будь то деньги или нирвана добром не
кончается.
  -- Уважаемый пан Герасим, это уже смахивает на нотации.
  -- Нет. Потом отрабатывать придётся. Сам ещё не чувствуешь? От
тебя ни ушей ни велосипеда не осталось!
        Тут открылась дверь !снова без стука) и появился раскрасневшийся
Гаррик.
  -- Ты смотри, сколько на стольник дали! - патетически воскликнул он,
доставая из кармана пакетик с ништяком, - Смотри, как изюмина.
  -- Да на вид грозна.
        Сварили. Врезали. Через несколько секунд Джа начал ощущать
что-то негероиновое в приходе. Потом затрясло. Обернувшись он
 хотел сказать Чуньке, что хомер дрянь - лучше не двигать, но успел
только краем глаза поймать её испуганный взгляд. В теряющемся
сознании промелькнуло: "Только б Чунька опять откачала!"
        А потом "завеса тьмы закрыла свои двери".
        Он так и не узнал, что ни она и ни Гаррик не пережили его и на
минуту. Муанда Шатах Эль-Пиздыдж, террорист, отмерявший
дозы крысиныго яда и запечатывающий их под дозняки героина
был мастером своего дела. Никакой души. Не каких трёх суток в теле.
        Философски улыбаясь и прищёлкивая языком, смотрел пару
 минут Герасим на сведённые стрихниновой судорогой тела, а потом,
проборвмотав себе под нос: "Чего добру зря пропадать...", стал
торопливо раздевать остывающее чунькино тело.
        Последний, мартовский дождь обрушился на Белый Город.
Наступала весна - одинаково ласковая со всеми, кто пережил Сезон Дождя.

КОНЕЦ

ЯНВАРЬ - МАРТ 1996













ПРИМЕЧАНИЯ ДЛЯ РУССКОГО ЧИТАТЕЛЯ


Осс !род. 1969) - гениальный русский израильский поэт.
Кусохтак - общеупотребительное арабское ругательство, в                                 котором упоминается сестра того, к кому оно обращено.
        Яффо - пригород Тель-Авива
        Бен-Йегуда - пешеходная улица в центре Иерусалима.
Жидляндия - синоним к слову "Израиль".
        Хумус - еврейское народное блюдо, перетёртые в говнообразную                    пасту особо безвкусные бобы.
Тухес !идиш) - жопа.
Машиах !иврит) - мессия.
        Нахлаот - район Иерусалима, расположенный возле рынка                           Махане-Йегуда.
        Улица царя Агриппы !Агриппас) - улица, ограничивающая рынок                     Махане-Йегуда с тыла.
        Улица короля Джорджа !Кинг Джордж) - одна из центральных                        улиц Иерусалима, находится между улицами Агриппас и                     Бен-Йегуда.
Шабес !иврит) - суббота.
        Кипа !иврит) - ермолка.
Идиотник - оффициально "Культурный центр евреев-выходцев из                     СССР", на самом деле - пивная.
Лифта - заброшенная арабская деревня под Иерусалимом, центр                     литературно-психоделического тусования.
Совушка !род. 1972) - выдающийся русский израильский поэт и                     прозаик.
Улица Пророков !Невиим) - улица на которой располагался                                 Идиотник.
        Шекель - жидляндская денежная единица, примерно 35 центов.
Двадцать первый - двадцать первый профиль пригодности по                                здоровью к армии по стобальной шкале, т.е. совершенно                   непригоден.
        Голани - Голанская Дивизия, одна из самых элитарных частей в                    жидляндской армии.
Рэга !иврит) - мгновение, жест "рэга" из сложенных птичьим                              клювом пальцев, тыльной стороной ладони вниз                            обозначает "подожди секунду".
        Каспомат !иврит) - банковский аппарат для автоматизированного                   получения денег при помощи магнитной карточки.
Лод - город между Иерусалимом и Тель-Авивом, всеизраильский
                центр торговли наркотиками.
"Зэ ло джефф, хавер! Зэ тэрор!"!иврит) - "Это не джефф, товарищ! Это            -       террор!" Перефразировка лозунга правых                                  экстремистов "Это не мир, товарищ! Это - террор!"
Мусрара - площадь возле Шхемских ворот Старого Города в                                 арабской части Иерусалима, одна из самых оживлённых                     точек продажи героина.























-- 67 --

talithakumi